МАРИЯ ВИНОВСКА

ПАДРЕ ПИО

ЖИЗНЬ И БЕССМЕРТИЕ

Брюссель, “Жизнь с Богом”, 1994. * М.: “”Истина и жизнь””, 2000. – 211 с.

Падре Пио Жизнь и бессмертие (PDF)

Посвящаю эту книгу, написанную во дни II Ватиканского собора, профессору Жерому Лежену.

“Смотрите, какой он был окружен славой! Сколько приверженцев он нашел по всему свету. Почему же? Может, он был философом или ученым? Вовсе нет. Просто он смиренно служил мессу и с утра до вечера исповедовал. Как еще можно определить, кем он был? Господь Иисус отметил его Своими стигматами”. Павел VI, 20 февраля 1971 г.

“Моя слава – в Послушании… “ Падре Пио

“Слава Божия – человек живый. Слава человека — пребывать в служении Богу… Святой Ириней

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как свидетельствует история Церкви, все величайшие деяния рождаются в молчании и в самоотречении взятого на плечи креста. Все, начиная с того горчичного зерна, которое было опущено в землю на Голгофе для спасения мира. Необычайные события в жизни падре Пио – всего лишь звено в цепи фактов, которыми вот уже две тысячи лет изобилуют жития святых. Все они начинают свои “невозможные” проекты с нуля. Но, говорит Господь, “что невозможно для человека, возможно для Бога”. Кто бы мог подумать пятьдесят лет назад, что в этом захолустном уголке Мон-те-Гаргано возникнет образцовая больница, в лучших традициях Венсана де Поля, Камилла де Лелли? Без каких-либо капиталовложений… из ничего ? А побли-же к нам, в самой Франции, кто знал о скромном и тайном зарождении этих очагов милосердия, связывающих воедино весь мир? О Шатонефе де Галор? А разве дело отца Максимиллиана Кольбе не родилось тоже из ничего ?

Вечный вызов всем поклоняющимся золотому тельцу! Когда я писала последнюю главу этой книги, через восемь лет после смерти падре Пио, я осознала весь масштаб завещанного им дела, всецело зависящего от произвола нашей свободы. Ибо мы можем похоронить его в мрачной пустыне наших “обществ потребления”, калечащих человека.

Из живой могилы в Сан-Джованни-Ротондо раздается призыв, обращенный ко всем нам, но в первую очередь – к врачам я ко всем здравоохранительным службам мира.

“Почет, уважение, любовь к больным, особенно -к бедным больным, в них Господь наш Иисус Христос проявлен в первую очередь. Во времена так далеко зашедшего упадка, порождающие столько неврозов (нельзя безнаказанно предавать нерасторжимое единство тела и души, обещанное нам при воскресении), весть, которую несет нам падре Пио – это, прежде всего, программа жизни, цель которой – блаженство небесное.

ГЛАВА I

Если бы в тот день Рим не угнетал меня так сильно, мне бы и в голову не пришло поехать в Сан-Джован-ни-Ротондо и, таким образом, я не написала бы эту книгу.

Признаться ли? Шумная реклама, носящая явно коммерческий оттенок, на протяжении нескольких лет превозносившая “небывалый случай” падре Пио, капуцина со стигматами, не внушала мне особого доверия. В Италии я бывала несколько раз, причем подолгу, и слишком хорошо убедилась в мудрой предусмотрительности Церкви, предостерегающей легковерные умы от жажды чудес, позорящей и разъедающей христианскую веру нашего времени. Разве я не имела чести состоять в Риме в одном приходе с ясновидящей? Вокруг меня самые славные люди, падкие на знамения, скатывались к самому настоящему суеверию.

И вдобавок мне как-то случайно попала в руки книга о падре Пио, показавшаяся мне просто никуда не годной. Заклятый враг великого апостола из Сан-Джо-вании-Ротондо не смог бы оказать ему более дурной услуги, чем этот нескромный почитатель, выступавший в качестве апологета “святого” и защищавший его от воображаемых хулителей, чтобы под конец утонуть в пышной риторике. Я без колебаний закрыла бы книгу, и если бы другие свидетельства, скромные и ревностные, не заставили меня изменить первое впечатление, то даже римская жара не победила бы моего предубеждения.

Я была на вокзале Термини, когда вдруг решила взять билет в Фоджу. Сан-Джованни-Ротондо расположен на склоне Монте-Гаргано, в славных владениях святого Михаила Архангела – там хотя бы ночью прохладно… Одним выстрелом я убью двух зайцев: легкие мои подышат свежим воздухом, а я сама увижу падре Пио!

После Неаполя в купе стало невыносимо жарко. Сидевшая напротив меня молодая чета с завидной стойкостью исходила крупным потом. На коленях у мамы беспрерывно пищал розовый толстощекий малыш – жара ему, по-видимому, нисколько не мешала. Отец изобретал тысячи уловок, чтобы его развеселить. И он и она время от времени бросали на меня красноречивые взгляды, чтобы посмотреть, разделяю ли я их чувства. Когда я заговорила с ними по-итальянски, в купе как будто прорвало плотину. Еще бы, ведь они были из Неаполя! Мое молчание их явно шокировало. Это “не по-христиански” – не познакомиться сразу же, если вы путешествуете вместе! В этом потоке слов, в их веселой чехарде, я услышала знакомое имя и навострила уши. “Падре Пио? Вы едете повидать падре Пио?”

И тогда папа взял малыша своими огромными рабочими ручищами, прижал его к сердцу, звучно чмокнул и сказал мне, скандируя каждое слово:

– Если бы не падре Пио, Джованнино не родился бы! Мы едем поблагодарить его.

Разумеется, мне захотелось узнать об этом подробнее. С чисто южной словоохотливостью, перебивая друг друга, то и дело восклицая и призывая в свидетели Мадонну, они рассказали мне следующее.

Джино работал в Неаполе грузчиком, состоял в коммунистической партии. Еще до замужества Франческа как-то упала с велосипеда. Когда она впервые забеременела, приговор врачей был категоричен: надо пожертвовать ребенком, чтобы спасти мать. В отчаянии Франческа написала письмо капуцину со стигматами. Ответа не пришло.

Накануне операции она лежала одна, заливаясь слезами. “Вы знали, что Церковь запрещает аборты?” – спросила я у нее. “Я перестала ходить в церковь, – тихо сказала она, – муж не разрешал”.

Вдруг она увидела “монаха, одетого в коричневое”, стоявшего у нее в ногах. “Я не могла понять, как он вошел, ведь мой муж съел бы заживо любого священника, если бы увидел его у меня.

Монах улыбнулся, потом погрозил ей пальцем: “Ты не сделаешь этой глупости! У тебя будет ребенок, это будет мальчик, ты назовешь его Джованни”.

– Сказал и исчез, а я почувствовала, что сердце мое полно решимости, – продолжала молодая женщина. -Вся семья возмущалась, но врач сказал, что без моего согласия операцию он сделать не может. Я верила, что падре Пио испросит мне эту милость. Чтобы убедиться, я посмотрела на его фотографию. Это был он. И вот, все прошло хорошо, и мы едем в Сан-Джо-ванни-Ротондо, чтобы показать патеру нашего малыша.

– Надеюсь, после рождения Джованнино, вы уже не “пожиратель священников”? – с улыбкой спросила я молодого рабочего, не перестававшего подчеркивать кульминационные моменты рассказа звучными поцелуями, от которых “ребенок” весело трепыхался.

– А вы как думаете? – возмущенно ответила молодая женщина. – С тех пор он каждое воскресенье ходит на мессу. Мы съездили поклониться Мадонне Помпейской! Даже дружки-коммунисты помалкивают, ведь моя свекровь всем раззвонила, какая я сумасшедшая, не правда ли, папаша?

Но муж предпочел уклониться от этой скользкой темы:

– Падре Пио, синьора, не такой священник, как другие, но из любви к нему я и других милую! Впрочем, это чудо доказывает, что Бог есть!

Когда мы подъезжали к Фодже, часам к 6 вечера, я уже превосходно знала в малейших деталях семейную хронику молодой четы – они с упоением рассказывали, я внимательно слушала. Умаявшись от жары, малыш уснул. И, глядя на них – таких молодых, счастливых, красивых (в южной Италии скрещение рас иногда оказывается поразительно удачным) – я думала о том, что у истоков этого счастья стоял падре Пио.

В Фодже мои спутники сразу затерялись в шумной толпе людей, предлагавших нам ночлег. “Было бы рискованно, – сказали мне они, – искать ночлег в Сан-Джованни-Ротондо! “

В то же мгновенье меня со всех сторон осадила банда таксистов, отчаянно жестикулировавших и кричавших во все горло: “Сан-Джованни-Ротондо? Садитесь скорее! Отправляемся!”

Стоявшие рядом со мной пожилой господин с пожилой дамой выглядели довольно-таки растерянными и неприкаянными. Хотя они явно итальянцы! Ах, вот оно что: “Мы из Генуи. Всю ночь провели в пути”.

Решили отправиться вместе. Сбавив цену на две трети – на юге полагается торговаться – таксист берет нас к себе и трогает с места, грохоча железом. Обычно такси бывает много, но сегодня, в субботу вечером, большой наплыв пассажиров, и такси берут с боем.

Дорога незаметно поднимается в гору. Мне кажется, я чувствую тянущий с моря бриз. Пылающий шар солнца клонится к закату. Небо на западе становится пунцовым, затем постепенно окаймляется сиреневой бахромой. Мы сворачиваем с главного шоссе на проселочную дорогу, обсаженную мощными оливами. После многочисленных, самых причудливых поворотов – как мы потом узнали, наш шофер не поехал по прямой дороге, вероятно, для того, чтобы доставить какие-нибудь пакеты на ряд близлежащих ферм, -скрип тормозов вывел нас из задумчивости.

“Сан-Джованни-Ротондо”, – сказал он торжественно и снял шляпу.

Дама рядом со мной перекрестилась. На протяжении всего пути ни она, ни ее муж не проронили ни слова.

Притаившийся в водовороте мрачных и извилистых ущелий, городок гармонирует с серым пейзажем и выглядит вымершим. Известковая почва весь день пила зной долгими глотками. На пороге ночи, тяжело дыша, как усталое животное, она отдает его через все свои трещины, тогда как с соседних высот – с Монте-Неро (1011 м) и Монте-Кальво (1056 м) – спускаются волны благословенной прохлады.

В этот час чудесной прозрачности, когда каждый профиль горы, каждый контур чеканно выступает на фоне неба, все кажется каким-то нереальным как будто приоткрываются секретные двери. Кажется, что вся земля к чему-то прислушивается.

И вдруг в этой застывшей тишине к небу взлетает, как жаворонок, серебрянный звон колокола.

— Монастырь, — объявляет шофер. В отличие от своих соотечественников, он, кажется, неразговорчив.

Навстречу нам попадается все больше и больше народу. Спускаемся к единственной гостинице. Разумеется, мест нет! Может быть, где-нибудь в частном доме? Спрашиваю и тут и там… Всюду занято! “Кровати здесь бронируют за месяц вперед…” – “А как же паломники?” – “Спят под открытым небом…”!

Говорили же мне друзья, что падре Пио не потакает любви к комфорту! Так оно и есть. “В Сан-Джованни-Ротондо не едят и не спят, и все довольны”. Я начинаю с наименее приятной стороны. Что ж, положусь на волю Божью! Со своим портфелем (к счастью, не тяжелым) иду по дороге, ведущей к монастырю – он в двух километрах. Вдоль дороги стоят картины стояний Крестного Пути, свидетельствующие о сомнительном вкусе и бесспорном рвении. К монастырю и от монастыря идут паломники, перебирая четки, громко и монотонно читая молитвы.

Я смотрю на них. В большинстве своем – это итальянцы. Как они молятся! Вкладывают все сердце в слова. Мужчин почти столько же, сколько женщин.

У монастыря дорога обрывается, она только к нему и ведет. Справа, за земляной насыпью, возвышается огромное строящееся здание, все в лесах. Знаменитая “Casa Sollievo della Sofferenza” (Dom oblegtieniq stra-daniq), о которой мне говорили в Риме, поглощает все дары, приносимые падре Пио. За те тридцать пять лет, что он здесь живет, внешний вид монастыря, построенного четыре столетия назад, не изменился… Беленые известью стены дышат францисканской бедностью. Все окошки выходят во дворики. На фронтисписе церкви – надпись: “Этот храм, посвященный Св. Марии Благодатной, был восстановлен в лето Господне 1629-ое”.

Эти буквы, корявые и неуклюжие, еще более усиливают впечатление от слов, которые почитатели падре Пио считают безусловно пророческими. Когда-то капуцины специально выбрали это укромное место, чтобы иметь возможность время от времени, в согласии с учением святого Франциска, предаваться молитвам после апостольских трудов. И вот Провидение все переиначило – тщетной оказалась их мудрая предусмотрительность. Сегодня отец провинциал поостерегся бы посылать в Сан-Джованни-Ротондо усталых и слабых! Вскоре один из собратьев падре Пио при-знается мне, что, прожив там полгода на осадном положении, он больше не может – буквально выдохся. “Покоя нет ни днем, ни ночью. Вы только посмотрите на эти толпы!” И действительно, рядом с падре Пио отдохнуть невозможно. Одни сменяются другими, прибывая туда по очереди; только ему нет никогда замены. Добыча грешников, безжалостно прикованная к этому месту!

Стоя на эспланаде и глядя на этот убогий монастырь, я начинаю видеть падре Пио совсем не таким, каким его изображает крикливая реклама и с любопытством жду: что я еще узнаю?

Между тем, уже совсем стемнело. У входа в монастырь по-прежнему оживление. Паломники приходят и уходят, окликают друг друга, наводят справки, делятся друг с другом своими переживаниями. Их разговоры вращаются вокруг двух основных тем: завтрашняя месса и “очередь на исповедь”.

Ну да, отец-привратник уже давно пытается как-то утихомирить толпу женщин – он послал одного из братьев раздавать пронумерованные карточки с указанием даты и часа. Но надо совсем не знать Италии, чтобы представить, что такая мера может их как-то дисциплинировать и не станет поводом для изобретательных комбинаций и сделок! “Я даю тебе мою карточку на завтра, – говорит какая-то женщина, – только не забудь, что ты мне обещала!”

Тем временем не без грусти, я замечаю как далека я от совершенной радости, которую проповедовал святой Франциск Ассизский. Я хочу есть. Хочу спать. Я не знаю, где проведу эту ночь. И настроение у меня невеселое.

На светящемся циферблате моих часов 21 час. Между тем, уже начинает выстраиваться очередь на мессу, которую падре Пио начнет в 2 часа утра! Что делать? Тут я замечаю полноватую женщину, спускающуюся стремительной походкой. Я подхожу к ней. “Добрый вечер, синьора…”. Услышав ее акцент, я чуть не подпрыгнула от радости. Пресвятая Богородица! Так это мисс Мэри Пайл, о которой мне говорили мои близкие друзья. Ну да, вот она! Я произношу знакомые имена, как пароль. С очаровательной простотой она приглашает меня следовать за ней. По дороге я делюсь с ней своими проблемами. Она смеется: “У меня в комнате есть вторая кровать, она совершенно случайно не занята…” О, святое францисканское гостеприимство! Я спасена.

Мы сбегаем по каменистому склону, по которому моя спутница, кажется, может спускаться с закрытыми глазами, и оказываемся перед домом, из освещенных окон которого доносится гул голосов. Войдя в большую комнату на первом этаже, служащую одновременно кухней, столовой и гостиной, мисс Пайл представляет меня присутствующим: “Я привела подругу, она у нас переночует”. Она даже не знает моего имени!

Я украдкой наблюдаю за ней, любуясь ее жизнерадостным лицом, сияющим взглядом и живым умом. Ведь у нее же есть ученые степени! Она же ученица и сотрудница знаменитой Монтессори! И вот где “поймал” ее Бог, скажет она мне, смеясь, через несколько минут. Как и подобает терциариям, она носит простую францисканскую рясу из грубой шерсти, скапуля-рий, веревку и четки; никаких монашеских покрывал. Идя в церковь, она набрасывает на себя мантилью, как все местные женщины. Даже ее итальянская речь отдает местным колоритом. В этом доме живут и другие женщины, такие же терциарии, ведут хозяйство и принимают паломников. Редкую ночь ее дом не полон гостями, а на крайний случай у нее в комнате, бедной, как келья, стоит еще и эта дополнительная кровать.

С первых минут я чувствую себя как дома. “Синьора Мария”, как ее здесь все зовут, знакомит меня со слепым мальчиком по имени Петруччо. “Это любимый сын падре Пио!” Преодолев соблазн, исходящий от миски горячего супа, которую мне протягивает седая женщина с необыкновенно благородными, тонкими чертами лица, я рассказываю мисс Пайл о цели моего приезда. Я хочу видеть собственными глазами, услышать собственными ушами, составить собственное мнение… ведь не случайно же я встретила здесь именно ее? Не само ли Провидение послало меня ей навстречу, чтобы она научила меня как быть? И я добавляю: надеюсь, мои итальянские друзья меня извинят, что ее англосаксонский здравый смысл, по крайней мере, защитит меня от безудержного энтузиазма и святых преувеличений. Живя здесь, она-то уж знает, что к чему! Она смеется: “Договорились, но не этим вечером! Вы уже засыпаете… и я тоже”.

Мы заводим будильник на 4 часа. “Этого достаточно”, – говорит синьора Мария. Я на нее не обижаюсь! “Самое трудное — это утренние вставания, — добавляет она. — Но что вы хотите, при таких толпах, в более поздний час вас могут просто затоптать!” Она легла и сразу же крепко уснула. Свидетельствую, что она не снимает своей грубой рясы даже на ночь! Впечатлений столько, что я не могу уснуть так быстро, как она. Некоторые из предубеждений, навеянных рекламной шумихой вокруг Сан-Джованни-Ротондо, понемногу начинают рассеиваться. Мне приоткрылась совершенно другая действительность, окутанная молчанием … Шумиха ведь тоже может скрывать истину! Во всяком случае, мое первое впечатление от Сан-Джованни-Ротондо явно благоприятное. Атмосфера францисканской простоты, ни малейших следов фанатизма. Кто же он, падре Пио? Думая о нем, я засыпаю, и снятся мне капуцины; один из них, кроткий гигант с седою бородой, звонит к заутрене… Я вскакиваю: это будильник.

ГЛАВА II

О да, падре Пио не сторонник комфорта. Подумать только, что его сыновья и дочери, живущие в Сан-Джованни-Ротондо, всегда так встают: ни свет ни заря! Еще не проснувшись по-настоящему, я карабкаюсь по крутой тропинке, ведущей к церкви. “Придите пораньше, – сказала мне Мэри Майл, – попытайтесь пробиться поближе к алтарю”.

Перед запертой дверью стоит и прислушивается плотная толпа. Те, кто стоят поближе, информируют остальных. “Ключи звенят!” – кричит молодая женщина с младенцем на руках. Новость передается из уст в уста: “Ключи звенят!” В следующее мгновение людской поток устремляется к церкви. Двери со скрипом раскрываются… Меня толкают, топчут, оскорбляют, отпихивают – оглушенная, я остаюсь далеко позади, в то время как простоволосые “фурии” вопят, переругиваются, стонут, ревут и всеми способами стараются пройти первыми. Шум стоит такой, что здоровенного ризничего почти не слышно: “Язычники! Хулиганы! Мерзавцы! Несчастные! Погодите! Помилуйте! Да вы христиане или скоты?” Ничего не скажешь, бедняге приходится выражаться крепко… И проку от этого – почти никакого! Умоляю читателей не спешить возмущаться. Мы в Апулии. Побывайте в Сици-лии – не то еще увидите!

Наконец, я вхожу в церковь, с изрядно помятыми боками. Но где все недавние мегеры? Справа, у алтаря святого Франциска, я вижу лишь сияющие лица, шевелящиеся в молитве губы, набожную толпу сосредоточенных людей. Цель достигнута, больше нет нужды ни в силе, ни в военных хитростях. Каждый и каждая на своем месте, если не заслуженном, то, во всяком случае, завоеванном в открытом бою. Пошевельнуться невозможно. Прижатые друг к другу, как сельди в бочке, мы должны простоять здесь на коленях или на ногах не шелохнувшись (некоторые предусмотрительно взяли с собой складные стулья и теперь сидят у стенки) – два часа. Выйти невозможно. Я с ужасом спрашиваю себя: а что делать человеку, если ему станет плохо? Да нет же, говорят мне, тут никому не бывает плохо. По -моему, это уже само по себе чудо!

И еще одно чудо – это тишина. Тишина на протяжении всей мессы падре Пио! А она теперь длится полтора часа или час сорок пять минут (по приказу церковных властей мессу хронометрировали). Кто знаком с развязными манерами итальянцев, запросто разговаривающих даже на ступенях алтаря (у них это не считается проявлением непочтительности), тот не может не изумиться такой сдержанности. Она делает им честь: юная нация, полная энтузиазма, обладает тончайшими антеннами, чутко улавливающими сверхъестественное; может быть, они не всегда умеют выражаться, но их благочестие, как правило, не обманывает, и если они кого-нибудь канонизируют при жизни, такой человек заслуживает внимания. В таких вещах я больше полагаюсь на моих набожных простоволосых “фурий”, чем на особ, засахаренных в благочестии, и буду сейчас с интересом наблюдать в их лицах, как в зеркале, тот эффект, который производит на них месса падре Пио.

А он задерживается в ризнице. Вот его авангард, то есть несколько духовных сыновей, прокладывающих путь сквозь плотную живую массу у алтаря. Только теперь я понимаю цель недавнего штурма. Штурмовавшие всеми силами старались оказаться на пути капуцина со стигматами, чтобы прикоснуться к его грубошерстной рясе, поцеловать ему руку, “вырвать” у него благословение.

На алтарь ставят дискос и чашу, слишком тяжелые для его бедных пронзенных рук. Движение в толпе, отрывистый шепот: “Отец! Отец!” Я благословляю Господа за мои метр семьдесят два, позволяющие мне возвышаться над головами соседей, и взволнованно смотрю.

Сквозь толпу пробивается священник. Священник как священник… Риза на нем выглядит старенькой, поношенной. Кисти рук, которые ищут жадные взгляды, скрытый туго накрахмаленными рукавами под-ризника. Голос спокойный, как бы отсутствующий. На протяжении стольких лет, каждое утро – одна и та же сцена! Но это – единственный момент за весь день, когда он хоть как-то вырывается из-под власти этой толпы – все остальное время он полностью в ее распоряжении. Всецело посвятивший себя служению Отцу, он пришел сюда, чтобы исполнить – в который раз! – роль Сына в драме Голгофы, ни больше и не меньше.

Сопровождающие его прокладывают ему, наконец, путь за балюстраду. Я вижу моих вчерашних попутчиков, пожилую пару из Генуи – они прикасаются к расшитым отворотам его рукавов и плачут. В полной тишине, падре Пио начинает Confiteor ( “Исповедуюсь Богу Всемогущему…”. Это было до литургической реформы II Ватиканского собора.).

Жесты его сдержаны, резковаты. Интонации верные, тембр голоса – чуть глуховат. Он еще не успел подойти к алтарю, как лицо его преображается. Не требуется особой проницательности, чтобы заметить, что он сейчас передвигается в мире, для нас абсолютно непроницаемом. И я вдруг понимаю, почему его месса привлекает толпы, чем она покоряет и вдохновляет. Хотим ли того или нет, с первого же мгновения мы погружены в тайну. Мы – как слепые, собравшиеся вокруг зрячего… Ибо мы, слепые – по эту сторону реальности… Не в том ли именно состоит роль мистиков – напоминать нам о наших атрофированных глазах – о глазах души, данных нам, чтобы улавливать свет, сияющий совсем по-другому, не так, как тот, что светит нашим смертным глазам?

Призываю в свидетели всех тех, кто бывал на мессе падре Пио (“присутствовать” на ней лишь в качестве зрителя невозможно): не создается ли такое впечатление, причем с потрясающей ясностью, после его: “Исповедуюсь Богу Всемогущему…?” Впечатление столкновения не с чудесным, а с реальным? В жертвоприношении литургии я обнаружила такую глубину любви и света, о которой раньше едва догадывалась. Падре Пио – первый священник в аналах (со стигматами) Церкви, но он священник, прежде всего – священник, и благодать на нем – по сути своей, священническая. Вся его жизнь вращается, как вокруг центра тяжести, вокруг этих часов, когда он отдает Христу, возобновляя крестную Жертву, свои уста, глаза, руки. Стигматы ничего не прибавляют к величию его дела. Недостойнейший из священников равен ему, когда он произносит слова Освящения. Ибо это Христос предлагает, Христос освящает, Христос отдает себя в причастии. Как и любой другой священник, падре Пио во время мессы – лишь орудие.

Поэтому его роль – не в том, чтобы сделать “что-то совсем другое” или “лучше, чем кто бы то ни было”, а в том, чтобы сделать так, чтобы мы лучше поняли, пережили уникальную Жертву мессы. Сколько “привыкших” душ в наших католических странах! Сколько раз в Италии какая-нибудь добрая женщина спрашивала меня в церкви, в двух шагах от алтаря: “Е buo-na questa messa?” Это означает: “Я не опоздала к да-роприношению? Я расквиталась со своей воскресной обязанностью?” Ее, по-видимому, не волнует царственная драма. То ли дело молитва Мадонне или ряд коленопреклонении в честь святого Антония!

Падре Пио нарушает эту рутину. В чем его благодать? Да в том, чтобы давать нам возможность увидеть мессу новыми глазами! Увидеть ее глубину – значит, по-настоящему. Он ничего не придумывает, не изменяет, не добавляет к традиционным жестам, к словам, исполненным творческой силы. Но когда он говорит: “Это тело Мое”, “Это кровь Моя”, как не вспомнить, что на священнике, продолжающем дело Христа, лежит миссия, разделить Страсти своего Господа? Разве его стигматы не знаки, цель которых -привлечь наше внимание и нашу любовь к единственному Священнику и единственной Жертве? Мне кажется, что не попытаться увидеть над ним нечто большее, чем он – значит предать его.

Я стою у оконного проема, а свет падает на падре Пио с противоположной стороны, и я вижу его гораздо лучше, чем если бы я стояла в первом ряду, на коленях перед балюстрадой, окружающей алтарь. Я бла-гославляю оттеснивших меня и смотрю во все глаза. Я обещала себе не терять хладнокровия и объективности. Я пытаюсь отвлечься от личности падре Пио. Это месса, и тот, кто ее служит, как и всякий священник – лишь представитель Христа, возобновляющего через него свою единственную Жертву…

Истина из катехизиса, вдруг оживающая у меня на глазах! Бесплотные формулы, оживающие во плоти этого мученика! Ибо надо быть слепым, чтобы не увидеть, что этот человек, восходящий сейчас к алтарю, страдает. Ступает он неуклюже, оступается. Нелегко ходить с пронзенными ступнями. Его руки неловко ложатся на алтарь, который он целует. У него все рефлексы человека, с ранеными руками – он осторожен в движениях. Затем, чуть приподняв голову, он смотрит на крест.

Я инстинктивно отворачиваюсь, как если бы случайно подглядела любовную тайну. Лицо капуцина, только что казавшееся мне веселым и приветливым, буквально преобразилось. По нему волнами пробегают сильные эмоции, как если бы он вел спор с невидимыми собеседниками, спор, наполняющий его поочередно страхом, радостью, грустью, тоской, болью… По его лицу можно следить за этим таинственным диалогом. Вот он протестует, движение его головы означает: “нет”, он ждет ответа. Все его тело застыло в немой мольбе. Минутное чувство неловкости у меня прошло, я наблюдаю, чувствуя, как волнение постепенно сжимает мне горло. Кажется, время остановилось. Или, скорее: никто не думает о времени. Этот священник, медлящий у алтаря, как бы ведет нас к новому измерению, в котором продолжительность обретает новый смысл.

Вдруг из его глаз хлынули слезы, плечи, сотрясаемые рыданиями, кажется, согнулись под неимоверной тяжестью. Как при вспышке молнии, мне вспомнились приговоренные к смерти во время войны. Им только что сообщили приговор. Мышцы их лиц неподвижны, но все тело как бы оседает, сгибается под грузом. Чтобы человек мог взглянуть в лицо солдатам взвода, назначенного для расстрела, необходима эта агония, капля за каплей, эта жестокая подготовка к смерти. Падре Пио не играет драму Другого! Между ним и Христом расстояния больше нет. “Я живу, а во мне живет Христос”. Для того ли Христос возобновляет свою бескровную жертву, чтобы мы забыли цену Его Святой Крови? Разве каждая месса, наоборот, не приглашает своих участников внести свою долю в искупительные Страсти, поскольку это Он сам живет, страдает, умирает в своем Теле? Разве все мы не работники Искупления? Разве для каждого из нас месса не место преображения, где наши бедные страдания, которые берет на себя Христос, окупаются вечностью?

Но если такова роль простого христианина, то насколько тяжелей роль священника, призванного быть искупительной жертвой, посредником между Богом и его народом? Я смотрю на слезы, струящиеся по лицу падре Пио, и думаю о грехах, которые он ежедневно взваливает на свои плечи, после бесконечных часов, проведенных в исповедальне. Это нешуточное дело -исповедовать и отпускать грехи. Служитель не выше Хозяина! Доля крови, которая требуется от него – вот она! Дело не в стигматах. Кровь души весит больше, чем кровь тела… Униженный, как прокаженный, одинокий между небом и землей, он восходит к алтарю своего Бога. Он священник, и незачем ему существовать на этой земле, если он не дает нам видеть Бога!

После этого скорбного экстаза месса продолжается. Теперь я понимаю, почему толпа, теснящаяся у алтаря, затаила дыхание. Слова могут быть неуклюжими, неловкими – о падре Пио написано столько глупого вздора – но душа не ошибается. Происходящее на алтаре задевает ее за живое. Между ней и этим священником, погруженным в Бога, имеет место тайное сотрудничество. Водоворот этой драмы захватывает и уносит ее. Эта месса становится моей мессой.

И вот в чем, кажется мне, одна из причин необыкновенного влияния падре Пио на всех, кто видит его вблизи. Подобно волшебнику, он извлекает из пустыни сухой рутины скрытую в ней живую воду. Вступая с ним в контакт, душа “вспоминает” о том, что она христианка. Бесцветные ритуалы обретают определенный вкус и аромат, оживают. Ручаюсь, что никто из тех, кто побывал в Сан-Джованни-Ротондо, впредь не будет присутствовать на мессе в качестве простого зрителя! “У меня как будто глаза раскрылись, – сказал мне один из них, – я открываю в мессе такое, о чем я и не подозревал!”

После чтения Евангелия, ритм священной драмы убыстряется. Когда падре Пио, с глазами, погруженными в невидимый свет, поднимает молящим жестом дискос, мы видим кровавые раны на его руках. Он застывает в этой позе гораздо дольше, чем требуется для того, чтобы прочесть: “Прииди Господи”. Кажется, он собирает воедино весь мир в этом акте приношения . На его мокром от слез лице я вижу как бы вызов. “Вот что даю я тебе, вечный Отец, от имени Сына, Которого я представляю: эти человеческие горести, эту всепоглощающую скорбь, эти страдания, эти грехи… Вот, я предаю все это в Руки Твои, Тебе в Сердце. Я, человек среди людей, священник, даю Тебе, Бог-Создатель, то, что Ты исправляешь, делаешь прекраснее, чем создал…”

Минуты текут медленно, как капли крови. Вдруг я понимаю, что через мессу мы приобщаемся к вечности. Тайна Креста ускользает от протяженного времени ровно в той мере, в какой этот страдающий Человек есть Бог. Невыразимым и абсолютно непостижимым для нашего разума образом, в каждой мессе присутствует Голгофа, и мы присутствуем на Голгофе. Эта истина почти уже стерлась в наших беспокойных, непостоянных умах; может быть, чтобы мы ее вспоминали, нам необходимо время от времени получать тот жестокий урок, который Бог преподает нам в Сан-Джованни-Ротондо?

Во время молитвы о Пресвятой Деве Марии – снова остановка, снова самозабвение. Было время, когда падре Пио мог без конца перечислять своему Богу, одного за другим, всех своих детей, и требовалось вмешательство отца-игумена, прятавшегося на хорах и посылавшего на расстоянии приказ продолжать мессу.

Я присутствовала на многих мессах падре Пио – ни одна из них не похожа на другую. Разумеется, падре строго придерживается ритуала, а жесты его, для итальянца, удивительно сдержаны. Однако ясно видно, что он не один. Со всех сторон его окружает невидимое присутствие, сопровождает его, мешает ему. Однажды в пятницу я видела его задыхавшимся, подавленным, подобным борцу, припертому к стене. Резкие движения головы свидетельствовали о том, что он тщетно пытается обойти препятствие, мешающее ему произнести слова Пресуществления св. Даров. Под конец он как бы кинулся в рукопашную, из которой вышел победителем, но изнемогающим от усталости. Иногда в момент чтения “Свят” на лбу его выступают крупные капли пота и стекают по лицу, подергивающемуся от рыданий. Это действительно страдающий человек, борющийся с агонией. Бывают дни, когда, произнося слова “Приимите, ядите”, он страдает, как настоящий мученик. Что-нибудь еще об этом мог бы рассказать только его духовник: несмотря на всю свою приветливость, падре Пио хранит о себе полное, суровое молчание.

Вот он, наконец, держит в руках своего Бога, под видом Хлеба! Тоненькие струйки крови текут по его пальцам. На мгновение напряжение сходит с его лица, оно светлеет. Иногда на губах его появляется улыбка, и взгляд его с бесконечной нежностью ласкает Гос-тию. Не знаю, какой бывает ночь его веры, но, безусловно, мне стало ясно, что он видит сквозь видимую оболочку вещей. Тому, кто сомневается в Реальном Присутствии, надо только побывать на его мессе. Не скажу, что в нем тут же оживет вера – вера есть благодать – но он наверняка окажется перед той же дилеммой, что и мой друг, которого я послала в Сан-Джо-ванни-Ротондо. “Одно из двух, – писал он мне, – или я идиот, или падре Пио-сумасшедший”. Он остановился на первом предположении…

Из-за большого стечения народа падре Пио раздает причастие после мессы у главного алтаря – впрочем, не один, а с помощью собратьев. Многие хотят получить причастие из его раненых рук. Падре Пио отнюдь не поощряет такого святого любопытства, ибо туго накрахмаленные рукава его альбы прикрывают кисти до самых кончиков пальцев. Мне кажется, он должен считать невежливыми все эти взгляды, устремленные на него, служителя, в то время как в своих обескровленных болящих пальцах он держит скрытое от взглядов тело своего Господа и Учителя. Принимая причастие из рук падре Пио, я закрыла глаза.

ГЛАВА III

Сразу же после мессы импровизированные отряды порядка — большей частью духовные сыновья падре Пио – уводят кающихся. Это не так-то просто, можете мне поверить. Мужчины исповедуются в ризнице, где, как говорят, дисциплина не такая строгая. С женской половиной рода человеческого обращение строже – она попадает в распоряжение ворчливого брата, о котором мы уже говорили, и он обращается с ней довольно грубо – впрочем, бедняге иначе нельзя. Малейшее послабление – и это будет неуправляемая толпа. “Дай им волю, они у меня по голове пройдут, – говорит он, – падре Пио от них задохнется!”

Балюстрада перед его исповедальней напоминает мол, о который разбиваются волны. Полцеркви отведено для тех, кто “записался”. Только не подумайте, что это так просто – исповедоваться у падре Пио! Начальный напор сдерживается и ослабляется несколькими фильтрами. И прежде всего, приходится ждать как минимум по три, по четыре дня.

В большом зале, примыкающем к церкви, где брат Цербер раздает карточки, я слышу пылкие протесты и горькие упреки. “Как? Только в четверг? Это невозможно! Меня ждут дома! Я должна срочно вернуться. Помилуйте! Да у вас что, совсем сердца нет? Ради Бога! Только одну карточку, ну что вам стоит? Вот вам пожертвование для нашего отца, святого Франциска…”

Все напрасно! С железным безраличием брат Б. дожидается, пока лавина слов иссякнет и протягивает заплаканной женщине листочек бумаги, который успокаивает ее на мгновение. Вместо нее тут же появляется другая. “Брат Б., я от священника X., найдите для меня местечко на завтра…” Брат даже не удостаивает ее ответом – протягивает ей следующий листочек. Понаблюдав с четверть часа за этими маневрами, я преисполняюсь величайшим уважением к этому человеку и довольно-таки заинтригована этими хитроумными листочками, по-видимому, действующими на эти разгоряченные умы как холодный душ. Вот один такой листок валяется на полу. Перевожу его для назидания читателей:

“Что должен знать каждый посетитель Сан-Джованни-Ротондо”.

1. Если ты хочешь побеседовать с падре Пио, тебе лучше отказаться от этого намерения сейчас же, ибо он здесь для того, чтобы исповедовать, а не болтать.

2. Если ты хочешь исповедоваться у него, знай, что он исповедует мужчин до 9 часов утра и после полудня столько, сколько потребуется.

Что касается женщин, он исповедует их каждое утро с 9 часов до II ч. 30 м. если у них есть пропуск, который можно получить в соседнем помещении.

3. Если ты не можешь ждать своей очереди на исповедь, обратись к любому другому отцу, и он примирит твою душу с Богом.

4. Для освящения четок и других предметов, имеющих отношение к религии, обращаться к брату-привратнику.

5. Если ты хочешь сообщить падре Пио что-нибудь важное, сообщи через другого отца.

6. Остальные сведения можно получить у брата, заведующего “бюро предварительной записи”.

Нельзя не признать, что капуцины не делают ничего, чтобы облегчить доступ к своему святому собрату, и что при этом мужчины пользуются преимуществами. Им не требуется пронумерованных карточек! “Это потому, – объясняет мне священник-иностранец, уже много лет служащий падре Пио в качестве добровольного секретаря, – что мужчин явное меньшинство, и они гораздо интереснее^.” Мое женское самолюбие становится на дыбы. “Как это интереснее?” -“Безусловно, – отвечает он с величайшей серьезностью, – в большинстве своем это трудные случаи, даже безнадежные, это не бывавшие на исповеди по двадцать, тридцать, сорок лет, великие грешники, хоть они и не отнимают у падре драгоценного времени рассказами о пустяках и всякими мудрствованиями, не в обиду вам, женщинам, будет сказано”. – “Скажите, а среди нас все-таки бывают грешницы?” – “Конечно, но в более слабой пропорции. Падре Пио возвращает их к вере. Эта церковь видела многих Магдалин. Но сколько приходит сюда из любопытства, отнимать у падре время”.

Явный женоненавистник! Чтобы не почувствовать, что эти слова относятся и ко мне, я держусь подальше от очереди, осаждающей непреклонного брата, и перебираю свои впечатления.

Кто-то окликает меня по-итальянски. Я оборачиваюсь и узнаю даму из Генуи, с которой я путешествовала из Фоджи. Ее трудно узнать – вид у нее отдохнувший, лицо сияет. Она, не разомкнувшая губ на протяжении всего пути, вдруг разражается потоком слов!

“Какая великая благодать! Мой муж исповедался. Я так боялась, так боялась! Ои не хотел ехать. Нет и нет! На мой день рождения я попросила у него подарок. Какой? “Поедем, – говорю ему, – в Сан-Джован-ни-Ротондо”. Он возмутился. “Это ловушка! Это нечестно!” – “Как нечестно? – говорю. – Ты обещал”. Господи! Если б вы знали, скольких трудов мне стоило привезти его! Сегодня утром он был не в духе. “Уедем сегодня же, вечерним экспрессом”. Представьте себе, мы почти не спали. В постели полно клопов! Впрочем, если бы не они, он не встал бы так рано. Но когда мы пошли на мессу, он мне сказал: “Только не проси меня исповедоваться. Сразу же после мессы мы уезжаем!” Так вот, после мессы я вижу – мой муж идет в ризницу за падре. Я жду, жду, молюсь, молюсь. Он выходит. Сам на себя не похож! Становится на^ колени. “Кончено, – говорит, – я исповедовался”. Какая благодать, о, какая благодать!”

И вот я вижу его. Он приближается большими шагами. “Аннита, я нашел чудесную комнату! Она свободна до воскресенья – восемь дней!” Он узнает меня, приветствует, смеется. “Какой человек этот падре Пио! Он меня победил…” Затем, очень серьезно: “Что вы хотите, после его мессы я не мог не исповедаться. Это было сильнее меня”. Под руку, как влюбленные, они отправились занимать “чудесную комнату”. О вечернем “экспрессе” уже и речи не было…

В 8.30 я встречаюсь с синьорой Марией на паперти церкви и вновь поступаю в ее распоряжение. Мой рассказ о том, что приключилось с моими попутчиками-генуэзцами не производит на нее никакого впечатления. “Это в порядке вещей, – говорит она, – после каждой мессы народ валом валит в исповедальню падре Пио. Ему не сопротивляются! Истинное чудо – это то, что они нашли комнату, ибо у нас все занято!”

Я воздаю должное английскому чаю, сдобренному чудесными местными анекдотами, которые рассказывает мне моя гостеприимная хозяйка. Жаль только, что у нее очень мало времени. Ибо в Сан-Джован-ни-Ротондо она играет роль “министра иностранных дел” (Кэ д’0рсе)! Каждый иностранец рано или поздно – я чуть не сказала: “автоматически” – попадает к ней. В последнее время – настоящее нашествие американских “юношей”, привлекаемых книгами и статьями о падре Пио, выходящими в США большими тиражами. Высокие, белокурые, расхлябанные, они со спокойной уверенностью захватывают места и вещи. Падре Пио покоряет их в мгновение ока.

– Но как они умудряются исповедоваться? – спрашиваю я мисс Мэри Пайл.

– Сама удивляюсь! Однако как-то умудряются. Патер не знает ни слова по-английски. Итальянский они понимают с трудом или вовсе не понимают. А возвращаются восхищенными. На мои вопросы не знают, что ответить. “Падре Пио нас понимает, это точно. Каким образом? Это его дело. И он сказал нам то, чего мы ждали”.

Я честно признаюсь, что красноречивые и экзальтированные литературные описания не внушают мне доверия и что я хочу повидать падре Пио и поговорить с ним с глазу на глаз.

Мэри Пайл смеется: “Все вы такие – самоуверенные! Но разве вы не знаете, что падре здесь “чтобы исповедовать, а не болтать?”

Я рассказываю ей о моей встрече со священником. “Во-первых, я не смогла бы дожидаться, пока придет моя очередь, а во-вторых, мой “случай”, безусловно, не такой уж неотложный, чтобы мне перехватывать очередь у какой-то другой женщины. Но я хотела бы повидаться с падре Пио”.

Мисс Пайл на минутку задумалась. “Что ж, за четверть часа до “молитвы Ангел Господень” ждите в коридоре монастыря, слева от церкви. Скажите, что вы от меня. Впрочем, я и сама там буду, с больной девочкой”.

Блаженны настойчивые! Синьора Мария извиняется: “Меня ждут, пока! И не забывайте – вы у себя…”

Куда можно пойти в Сан-Джованни-Ротондо, если не в церковь? 10 часов. Солнце мечет раскаленные стрелы в эту серую пустынную землю. Прохожие оспаривают друг у друга жалкие клочки тени, отбрасываемые на тропинку убогими оливами, томимыми жаждой. На фоне рощи кипарисов, прямых как свечи, застывших в мрачном ожидании, монастырь выглядит белым пятном. Решительно в этом краю нет ничего, способного привлечь толпы паломников, кроме этой дороги, ведущей в одном направлении и выходящей на эспланаду.

В церкви недремлющее око одного из братьев наблюдает за маневрами кающихся, скученных в очередь в левом нефе, согласно предварительной записи. Он впускает их туда каплю за каплей, но и в этом строгом заточении время от времени все-таки умудряются перепутать ряды. Каждая хочет прорваться поближе к падре. Мне хорошо его видно: он сидит в открытой исповедальне и наклоняется то влево, то вправо…

Я бесцеремонно устраиваюсь лицом к нему в правом нефе – вход верующим туда свободный. Хочу все видеть своими глазами. Продолжаю наблюдать за падре Пио. Пишущая братия всегда найдет, чем извинить и оправдать свое нескромное любопытство! Ибо с первой же минуты я не могу не сравнить бедного падре Пио со зверем в клетке, выставленным на обозрение толпы. Все проходят по прямой линии от святого Фомы неверующего (Ин 20.27). Все хотят посмотреть и прикоснуться . Пожираемый глазами, падре Пио сидит на расстоянии вытянутой руки от толпы. Он присутствует здесь для их душ, но тело его как бы отсутствует. Никогда я не видела, чтобы кто-нибудь до такой степени напоминал нам о чистой духовности. Держу пари, что в эти минуты он никого и ничего не видит. Взгляд его устремлен куда-то вдаль. Он весь погрузился в захватывающее видение! Чтобы видеть души так, как видит их он, надо, наверное, “отключить” взгляд от плоти и направить его вовнутрь.

В левой руке он держит большой клетчатый платок, время от времени обтирая им лицо, по которому струится пот. Этим же платком он взмахивает перед носом любопытных, которые пытаются, выходя из исповедальни, поцеловать ему руки. Можно подумать, что он отмахивается от мух!

Иногда по лицу его пробегает болезненная судорога и плечи его поникают под невидимым грузом. Только ли пот он вытирает, или и слезы? Исповеди очень короткие – не больше пяти минут. Мне говорят, что женщин он отпускает гораздо скорее. Поэтому к нему хорошо приходить с заготовленной программой и тщательно составленным “списком грехов”. Он может перевернуть все одним словом. В мгновение ока душа раздета догола. Она видит саму себя. Она знает, что и он ее видит. Забытая тайная язва вдруг обнажается во всей своей мерзости. Хитроумная броня разлетается вдребезги. Маски – те самые маски, что срастаются с нашей плотью – падают. Неумолимый свет проникает до самых укромных уголков нашей совести. Какая выставка ужасов, какая страшная чистка!

И когда душа, освещенная светом, видит всю свою грязь и мерзость перед бесконечной чистотой Бога -тогда прорываются наружу потоки очистительных слез. Сокрушенная душа благодарно принимает знакомые ей, слова, наконец-то имеющие смысл: “Прочтите акт сокрушения”, – говорит падре Пио и поднимает руку.

Его жесты ничем не отличаются от жестов других священников. Безусловно, он суров и требователен. Если толпа его осаждает, как некогда кюре из Арса, то это потому, что исповедь у него прибретает весь свой первоначальный смысл. “У меня каждый раз такое чувство, как будто он погружает меня в кровь Христову, – сказал мне один из кающихся, – душа выходит из нее вся возрожденная, как будто обновленная”.

Я наблюдаю эти удивительно умиротворенные, иногда светящиеся тайной радостью лица женщин, которые только что исповедались и преклоняют близ меня колена, чтобы прочесть покаянные молитвы. Одна из них говорит мне: “После этого чувствуешь себя такой легкой!”

Вдруг я слышу резкий стук закрывшегося “окошка исповедальни”. “Вон”, – говорит падре Пио плачущей навзрыд белокурой девушке. Она выходит из исповедальни, ползает у него в ногах… Он отмахивается от нее платком. “Вон, – повторяет он. Уходите, у меня нет для вас времени”.

Признаюсь, эта сцена меня покоробила. Придя сюда, этот ребенок проявил мужество. А если она так и уйдет отсюда в отчаянии? Я с жалостью смотрю ей вслед.

Она рыдает так, будто у нее разрывается сердце. Никто и не пошевельнулся. Патер по-прежнему наклоняется то вправо, то влево… Времени терять нельзя – вся эта толпа так и ждет своей минуты!

Девушка пытается проникнуть к падре еще раз. Очередь другой женщины, и та отталкивает ее. Только тогда она отступает, ищет выход из церкви. “Бедняжка, – говорит следящий за порядком патер, – не отчаивайтесь!” Он уводит ее, я иду за ними.

Короткий диалог. Она поднимает голову, улыбается сквозь слезы: “Благодарю, падре!” Она склоняется, целует ему руку, поворачивает из церкви. Тут подхожу я: “Послушайте, патер, как это падре Пио может так отсылась своих кающихся? По-моему, он немножко резковат!”

Монах смотрит на меня, догадывается по акценту, что имеет дело с иностранкой, и мгновенно преисполняется снисходительности.

– Видите ли, синьора, – объясняет он таким тоном, каким говорят с не очень умными детьми, – падре Пио читает в сердцах, он отсылает назад тех, кто не готов к покаянию.

– А если они больше не вернутся?

– Будьте спокойны! Если бы они не должны были вернуться, он бы их не отсылал. Чтобы отмыть сердце, нужен дождь слез. Хороший врач не боится прибегать к скальпелю.

– Значит, эта девушка…

Он становится еще снисходительней:

– Не бойтесь! Может быть, она пришла из любопытства. Многие женщины приходят из любопытства. Падре Пио знает это. Он не хочет, чтобы люди ходили на исповедь посмотреть на него. Это уже не исповедь! Через два-три дня эта девушка прийдет снова, готовая к покаянию. Вы думаете, падре Пио уже не помолился за нее? Но чтобы благодать подействовала, нужно время…

Я пользуюсь случаем:

– Патер, правда ли, что падре Пио читает в сердцах, как в открытой книге?

Капуцин улыбается:

– Я знаю то же, что и все. Некоторые кающиеся, в изумлении от того, что он так их распознал и понял, рассказывают о том, что с ними случилось всем желающим. Другие молчат. Падре Пио никогда ничего не рассказывает. Но известных случаев слишком много, чтобы мы не извлекли из них определенных выводов.

– Вы можете привести примеры?

– Конечно. Вот, например, однажды к нему пришел один коммерсант из Пизы, просит исцелить его дочь. Падре смотрит и говорит: “А ведь ты болен гораздо более серьезно, чем твоя дочь. Я вижу тебя мертвым!” Бедняга бледнеет и бормочет: “Что вы, что вы, я себя отлично чувствую!” – “Несчастный! – вскричал падре Пио. – Как можешь ты чувствовать себя хорошо, когда на твоей совести столько грехов? Я вижу их по меньшей мере тридцать два!” Можете себе представить, как остолбенел коммерсант! После исповеди он рассказывал всем встречным: “Он с самого начала все знал, он мне все сказал!”

– Как это удобно, – воскликнула я, – исповедоваться у священника, который сам перечисляет ваши грехи. Не надо ломать себе голову испытанием совести!

– Вы ничего не поняли! Падре Пио ничего не облегчает! Если он знает ваши грехи, он вас нисколько не избавит от спасительного уничижения рассказывать о них! Он вам только помогает. Если вы скажете: “Я совершил такой-то грех столько-то раз”, он может вас поправить, например, скажет: “А вспомни такой-то день и такое-то место…” Одна великая грешница бросилась ему в ноги, он сказал все ее грехи, кроме одного. С минуту она еще боролась с собой, затем созналась. “Вот этого я от тебя и ждал, – воскликнул он с радостью. – Теперь я могу дать тебе отпущение грехов!” Потом эта дама рассказала, что если бы она день за днем писала бы историю своей жизни, и то не получилось бы точнее, чем то, что сказал ей падре. “Он не пропустил ни малейшей подробности”, – говорила она. – Но этот вот последний грех – тут он хотел, чтобы она сделала над собой усилие и призналась сама.

– Правда ли, что падре Пио предпочитает великих грешников?

– К сожалению! Кому, как не блудным сыновьям, отдают предпочтение в доме Отца Небесного! Вы не можете себе представить, каких только обращений не видели эти стены. То, что мы знаем – пустяки по сравнению с тем, что останется тайной до скончания веков. К обращению грешников у падре Пио особое призвание. Все его дарования поставлены на службу человеческим душам. Хочешь-не хочешь, когда они видят, что маска не помогает, что он их видит насквозь – они сдаются. Вот вам еще пример.

Один человек, запутавшись в преступных связях, привез сюда свою жену с заранее обдуманным планом. Он хотел избавиться от нее и решил ее убить, инсценировав самоубийство, – а путешествием в Сан-Джованни-Ротондо хотел сбить с толку ее семью. Это был атеист, не веривший ни в Бога, ни в черта. Пре-спокойненько зашел в ризницу, чтобы посмотреть, как он выражался, на “этот феномен характерной истерии”. Падре как раз собирался побеседовать со своими духовными сыновьями. Увидел его и сразу же подошел, схватил за руку и толкнул к выходу: “Вон! Вон! Вон! Ты что, не знаешь, что тебе запрещено пачкать руки в крови? Уходи!” Все так и ахнули. Несчастный выбежал, не чуя под собою ног. Что произошло этой ночью, известно только Богу – и падре Пио! На другой день после мессы этот человек был у ног падре Пио; падре принял его с любовью, исповедовал, отпустил грехи и с нежностью обнял. Когда он уже уезжал, падре вдруг спросил: “Ты ведь всегда хотел иметь детей, не правда ли?” Тот растерялся: “Да, – говорит, -очень хотел”. – “Так вот: не оскорбляй больше Бога, и у тебя родится сын”. Они оба вернулись через год, чтобы окрестить ребенка.

Тем временем на эспланаде собралась целая толпа. Мы услышали, как какой-то человек что-то с жаром рассказывает. Его рассказ то и дело прерывался восхищенными восклицаниями женщин, по-видимому, жадно ловивших каждое слово. Монах улыбнулся:

– Пойдите, послушайте! На ловца и зверь бежит. Он тут с самого утра остановиться не может. Вот болтун… Прошу прощенья… Мне пора возвращаться к своим обязанностям – следить за порядком. Их ни на минуту нельзя оставлять одних! Они так и норовят вцепиться друг другу в волосы. Дай им волю – они его убьют.

Избавившись от меня столь изящным способом, добрый капуцин направился к своему наблюдательному посту, а я подошла к оживленной группе, с каждой минутой становившейся все более шумной и жестикулировавшей все сильнее. Рассказчик как раз начинал пересказывать все сначала:

– Вот так, добрые люди, вот, что со мной случилось! Тридцать пять лет ноги моей не было в церкви. Слышите? Тридцать пять лет!

– Матерь Божья! – воскликнула рядом со мной какая-то женщина и захлопала в ладоши, – какой мерзавец!

Это напоминает мне комедию. Этот человек с увлечением и совершенно искренне играет свою роль перед импровизированной аудиторией. Судя по акценту, он южанин, судя по жестам – прирожденный актер! Что нисколько не умаляет ни его правдивости, ни значения сообщаемых им фактов.

– Значит, – продолжает он, – тридцать пять лет я не хотел знать ни Бога, ни Мадонны, ни святых. Словом, адская жизнь! Однажды мне встретилась духовная дочь падре Пио. Она мне сказала: “Поезжайте в Сан-Джованни-Ротондо и увидите!” Мне стало смешно. “Если вы думаете, что я буду таким кусочком, который легко будет проглотить вашему падре – так я вам скажу, вы ошибаетесь!” Однако хоть я и не подал виду, в глубине души меня что-то грызло. Как дрель -сверлит тебя и сверлит (он сделал соответствующий жест). Под конец я не вытерпел, говорю себе: “В конце концов, почему и не поехать? Избавлюсь от этого наваждения! Приехал я вчера вечером. Все забито. А я люблю комфорт! Ем плохо, сплю плохо… А ночью думаю о своих грехах. Никогда не видел я их так близко! Целое войско грехов! Я аж вспотел. А тут еще эта жара… В два со всех сторон зазвонили будильники… дррррр! тррррр! Делать нечего, встал вместе со всеми. И ругался на чем свет стоит. Говорил богохульства, слышите? Но в церковь пошел. Что-то меня туда толкало. Подождал вместе со всеми. Вошел вместе со всеми. И побывал на мессе падре Пио. Какая месса! Уж я крепился, противился, как только мог – ничего не помогает, не знаю как быть! Голова просто раскалывалась!

Он сделал эффектную паузу. Некоторые женщины рядом со мной уже плакали от волнения. Он продолжал:

– После мессы я непроизвольно пошел вместе со всеми в ризницу. Хотел посмотреть на падре вблизи. На него самого, на его раны. А он идет ко мне: “Ты разве не чувствуешь десницу Божью на своей голове?” Я бормочу: “Исповедуйте меня, падре!” Он говорит:”Иди!” Как стал я на колени, вдруг почувствовал, что голова у меня пустая-пустая, как горшок какой-то. Ни одного греха вспомнить не могу! Вижу их все разом, как какую-то кучу вязкой грязи, а не так как ночью, один за другим. С чего начать, не знаю. Падре ждал, ждал, а потом так тихо говорит: “Дитя мое! Разве ты не сказал мне все во время мессы? Ну-ка…” И он перечислил мне все мои грехи. Слышите? Все! И те, о которых никто не знал. И те, о которых я давно забыл. Мне оставалось только говорить: да! А потом он дал мне отпущение. Теперь я чувствую себя как дитя: легко, легко! Душа моя поет! “Благодари Мадонну!” – сказал мне падре Пио… Люди добрые, я рассказываю все это вам, чтобы вы возблагодарили ее вместе со мной, бедным грешником…

Он наверняка продолжал бы в том же духе, если бы внимание его аудитории вдруг не переключилось на еще более захватывающее событие. По каким-то признакам, непонятным для непосвященных вроде меня, все женщины узнали, что падре собирается выходить из исповедальни, и бросились к церкви. Подхваченная водоворотом, я оказалась совсем рядом с балюстрадой. Патер был уже на ногах, он собирался выйти из церкви. На его прекрасном лице римлянина была написана досада, более того, гнев. Глаза его метали молний. Плотная толпа коленопреклоненных женщин преграждала ему путь. Они пытались прикоснуться к его одежде, к его рукам. Тщетно потрясал он, с угрожающим видом, своим большим клетчатым платком. Они упорствовали в своем исступлении – опьянев от восторга и благодарности. Мне показалось, что одна из них отрезает ножницами кусок от его одеяния. Громким и звонким голосом падре вскричал:

– В конце концов, дадите вы мне пройти?

Тут к нему устремились из ризницы два брата, по-видимому, специально отряженные ему в телохранители; бесцеремонно растолкав толпу, они стали по бокам падре, чтобы составить ему эскорт. Эти двое говорили с богомольцами отнюдь не с изысканной вежливостью, но я с изумлением заметила, что на последних это не производит ни малейшего впечатления. Вплоть до самых дверей ризницы это была все та же неистовая толпа. Я невольно представила себе вепря в окружении своры собак: он изворачивается, стряхивает с себя борзых, показывает клыки, прокладывает себе путь – тяжело дыша, истерзанный и жалкий. Так отступал неверными шагами падре Пио: “Патер, благословите эти четки! Патер, притроньтесь к этой фотографии! Падре, сделайте милость! о Падре, спасибо!”

Наконец, он скрылся за дверью, с грохотом захлопнувшейся за ним. Толпа тут же рассеивается, успокаивается. Из бесформенной однородной массы проступают лица. Некоторые женщины благочестиво простираются перед алтарем и молятся от всей души. Другие устремляются к исповедальне и прикасаются к ней своими четками, медальонами, образками, ладонями. Наконец, брат-ризничий, ругаясь, прогоняет их. Не спешите возмущаться! Мы в Апулии, и благодать не отменяет человеческой натуры, столь легко воспламеняющейся под палящим солнцем. Может быть, эти южане слишком легко возбуждаются и доходят до фанатизма, зато никто не скажет, что сердца их очерствели, как у тех язычников, о которых говорит нам ап. Павел, или у некоторых наших праведников, неспособных ни к каким крайностям – ни во зле, ни в добре…

В тот же день один священник, с которым я поделилась своими сомнениями, рассказал мне об этом премилую историю:

“В ранней молодости падре Пио был исповедником в одной церкви на юге Италии. Напротив его исповедальни стоял алтарь Мадонны, окруженный балюстрадой. В церкви никого не было, и падре Пио собирался уже уходить, как вдруг в притвор вошла женщина с ребенком на руках. Патер подумал, что женщина хочет покаяться в грехах, и не тронулся с места. Но она его даже не заметила. Она обратилась к Мадонне, подняла ребенка повыше, чтобы той было лучше видно: это был уродец-идиот, пускавший пузыри. “Пресвятая Богородица, – сказала она с мольбой, – я пришла, чтобы Ты мне его исцелила. Такой ребенок – это позор, Ты понимаешь? Исцели мне его!” Затем она простерла к Мадонне руки с ребенком и стала ждать. Падре Пио был поражен и не смел шелохнуться. Через минуту диалог возобновился: “Я бы Тебя не просила, Пресвятая Богородица, если б не знала, что Ты это можешь. Ты ведь все можешь вымолить у Бога. Так что же Ты? Нет, Ты не можешь мне отказать, ты можешь исцелить моего ребенка – значит, Ты должна его исцелить. Посмотри: он ждет, бедняжка!” Она качала его на руках перед алтарем, перед бесстрастной Мадонной, чтобы та хорошо его рассмотрела. На этот раз молчание длилось дольше. Наконец, она взорвалась: “Послушай, Пресвятая Богородица, исполни мою просьбу! Я ведь прошу Тебя о добром деле, о здоровье моего ребенка! Ну что мне с ним таким делать? Посмотри же на него хорошенько, исцели его скорей!” В голосе ее было все больше и больше мольбы, по щекам текли слезы… Мадонна не отвечала!

Тогда женщина резким движением бросила своего малыша через балюстраду на алтарь: “Ты его не хочешь исцелить? Так я его Тебе отдаю! Или пусть он будет у Тебя, или верни мне его исцеленным. Теперь он Твой…”

Падре Пио чуть не вскрикнул. На его глазах ребенок на алтаре встал, его уродливое личико вдруг просветлело, мертвенный взгляд оживился, он протянул ручонки и пролепетал: “Мама, мама!” Женщина взвыла от радости, перемахнула через балюстраду, схватила ребенка и стала целовать алтарь, восклицая:”Спасибо, Пресвятая Богородица, спасибо!”, затем убежала, прижимая свое сокровище к сердцу. “Что вы хотите, – с улыбкой заключил священник, – манеры у них не изысканные, зато их вера горами движет”. Он счел излишним сообщать, что к этой вере падре Пио наверняка добавил еще и свою.

Я много думаю. Две вещи мне кажутся очевидными: бесконечное одиночество падре Пио и мудрость Церкви, защищающей его, умеряя чрезмерные восторги.

Настоящий святой должен бы хотеть перестать существовать: пока он остается на земле, есть риск, что сами дары, которыми осыпает его Бог, отвлекут внимание от Дарящего.

О, падре Пио не строит себе иллюзий! Его огромная популярность обошлась ему в стигматы, которыми отметил его Бог! Образ Распятого, который он носит, врезанный ему в плоть! Это божественное!

Ловец человеков, он должен служить для них приманкой. Разве стекались бы они со всех концов света, если бы не хотели, как Фома Апостол, потрогать его ступни и кисти? Поглядеть на кровь, струящуюся из его ран? Подсмотреть какие-нибудь знаки потустороннего мира, обещаемого им их верой?

Бог помнит, из какой глины он нас создал, и на протяжении всей истории не скупится на знамения! Надо только не забывать то, о чем не устает напоминать нам Церковь: смысл знамений – ни в чем ином, как в том, о чем они нам сообщают. “Блаженны не видевшие и уверовавшие!” (Ин 20.29).

И видно, что падре Пио ничуть не дорожит восторгами, которые он вызывает у паломников. Его резковатые движения, его старание укрыть свои кисти, даже его намеренно суровые манеры – все это направлено к одной цели: охладить пылких поклонников, чтобы направить их к Богу.

Во время моего пребывания в Сан-Джованни-Ротондо я больше наблюдала его самого, чем его стигматы. Он покорил меня своим крайним смирением. Этот человек действительно сознает, что он ничто в сравнении с Богом. Все, кого я расспрашивала об этом, сходятся на том, что он резко отвергает всякие проявления благодарности, направленные лично на него. “Благодари Господа! Его благодари, а не кого другого… Бог даровал тебе эту милость! К Нему, а не ко мне, обращай свою благодарность!” Если что-нибудь его выводит из себя, так это именно нескромные почести. Создается впечатление, что он считает их оскорблением, наносимым Тому, чьим орудием он себя сознает. Его духовным дочерям и сыновьям хорошо известно, как ненавидит он пышные восхваления.

Ясно видя свое неоспоримое ничтожество в этом безжалостном свете, как может он принимать восхваления, не считать их ложью и не страдать от них? Глядя на него со своего наблюдательного поста перед его осажденной исповедальней, я поняла, что именно это и есть его настоящий крест. Быть “зрелищем для мира и людей”, служить крючком для грешников, привлекаемых его стигматами, страдать от того, что любопытные, нескромные взоры пожирают его раны, тайну его любви – можно ли представить себе более страшное мученичество? Если он предает себя такому испытанию, то только потому, что его терзает еще более страшная жажда — великая любовь к душам, в жертву которым он приносит себя вот уже сорок лет!

Обычно его превозносят за его стигматы. Я думаю, что он войдет в историю, главным образом, как новый кюре из Арса, узник исповедальни и труженик искупления. Именно для этого Бог расцветил его плоть пятью ранами искупления.

И именно о чистоте той вести, которую он нам несет, ревностно заботится Церковь, Благая Невеста Христа, не одобряя легковесных панегириков и неразумных восторгов. В этом падре Пио полностью согласен с Церковью – как и во всем остальном.

ГЛАВА IV

На паперти меня уже ищет Мэри Пайл.

– Где вы были до сих пор? Я вас искала. Уже пора. Идемте.

Она подводит меня к двери, ведущей в монастырь, звонит… Один из братьев чуть приоткрывает дверь. “А, это вы!” В узком коридоре, который в глубине раздваивается – один коридор ведет к монастырю, другой к церкви – ждут люди. Я узнаю мою молодую пару из Неаполя и с ними Джованнино, расшалившегося как никогда. Трое или четверо довольно молодых людей интеллигентного вида. Американский студент – открытый, розоволицый. Больная девушка, которую сопровождает синьора Мария, и несколько пожилых женщин. Брат-привратник ходит по коридору взад-вперед с суровым видом, затем вступает в разговор с моей хозяйкой и веселеет; как видно, у отцов-капуцинов она пользуется очень большим уважением.

Вдруг мы слышим голос: “Идет!” Все вздрагивают и устремляются вперед. “Тише, тише”, -говорит брат-привратник. По коридору к церкви идет патер, за ним другой. Следующие пройти не могут – образовался затор. Мы сгрудились вокруг падре Пио, улыбающегося, добродушного, держащегося очень просто (“обыкновенный брат”, как с первого взгляда окрестил его кто-то). Кто на коленях, кто стоя, – ни церемониала, ни протокола. Все говорят разом. Все просят какой-нибудь “благодати”. Падре Пио сопротивляется: “У Бога просите, не у меня”. Глядит на Джованнино, затем, обернувшись к его родителям, спрашивает с задорным видом: “Ну как? Прав я был?” Они рассыпаются в благодарностях. Думаю, если бы совместное путешествие не дало мне ключа к этому краткому диалогу, вся эта сцена показалась бы мне банальнейшей. Родители принесли своего младенца к “святому”, как это водится в Италии! А о том, что без него ребенка бы не было, никто и не подозревает… мне бы хотелось сказать: к счастью! В активе у бедного падре и так хватает всяких чудес.

Он поворачивается ко мне. Странно: впечатление такое, что он смотрит, но не видит. Или, точнее: видит что-то свое. В его внешности нет ничего от романтического святого. При его бороде, чуть тронутой сединой, цветущем цвете лица, почти без морщин, очень прямой осанке и быстрых движениях ему, безусловно, не дашь его возраста: 68 лет. “А вы?” – спрашивает он меня.

Я задаю ему вопрос. Он отвечает буквально тремя словами. Просто, как “добрый день”. И именно то, что мне нужно. Я преклоняю колени и прошу благословения. Его кисти, почти совсем скрытые митенками, на мгновение ложатся на мою голову. Я испытываю странное ощущение – как электрический разряд. Вдруг вспоминается стих из святого Луки: “От Него исходила сила” (Лк 6.19). В конце концов, почему бы и нет? Этот ученик во многом похож на своего Учителя!

Потом уже я узнала, что такое ощущение удара током или таинственных флюидов – обычная вещь, когда падре Пио возлагает руки на голову для благословения.

Вся эта тайная встреча – да-да, я оказалась одной из привилегированных – длилась минут пять, и вот уже патер продолжает свой путь.

Мы выходим, и я сразу же спрашиваю Мэри Пайл: “Когда у вас найдется немножко времени, чтобы поговорить со мной о Пио?”

Она воздевает руки к небу: “Я – и время! Может быть, сегодня вечером, перед сном. Но я могу дать вам книги…”

Я настаиваю: “Это не то! Я хотела бы получить сведения из первых рук. Вы уже так давно в Сан-Джованни-Ротондо…”

Она смеется:

– Тридцать три года! Солидный стаж…

– Вот именно! Вы хорошо знаете падре Пио?

– Ну что вы! Никто его не знает, кроме Бога. К его личной жизни никому нет доступа – за исключением его духовника, разумеется, но тот ничего не скажет.

Мы лишь собираем крохи, падающие с Царского стола…

– Для меня даже крохи драгоценны. А не знаете ли вы еще кого-нибудь в Сан-Джованни-Ротондо, кто мог бы рассказать мне о нем?

– Конечно, знаю! Видите эти дома, эти виллы, которые постепенно возникли вокруг монастыря? Их построили те, кого обратил падре Пио, кого он чудом исцелил, но в основном, его духовные сыновья и дочери, вроде меня. Не каждый день встретишь такого человека! В 1922 году я приехала с острова Капри из любопытства с мадам Монтессори. Я провела три дня в ужасных условиях – в те времена тут была пустыня; приехав сюда в третий раз, я решила остаться. Такая судьба была, в общем-то, у всех, кто здесь живет. Приезжают, уезжают и, в конце концов, остаются. Раз уж ты нашел драгоценную жемчужину, ты с радостью расстанешься со всеми благами этого мира, чтобы ее получить!

Мэри Пайл ничуть не похожа на экзальтированную особу, и тон, которым она все это говорит, производит на меня впечатление. Я не осмеливаюсь распра-шивать ее дальше. Достаточно на нее посмотреть, чтобы понять, что она говорит о чем-то давно обдуманном.

– Тут у каждого есть своя тайна, – продолжает она. – Многие чудом избежали гибели, обратились, пройдя через самый ад. Падре Пио особенно искусен с теми, кого итальянцы называют “крупные шишки”. И если он берет на себя заботу о ком-нибудь, то это навсегда. Однажды он мне сказал: “Если уж я подобрал чью-то душу, она может быть спокойна – я ее уже не уроню !” Постойте-ка, нам все равно по дороге, давайте зайдем к Абресху.

– Кто это?

– Духовный сын падре. Обратившийся. Он поселился в Сан-Джованни-Ротондо. Его единственный сын стал священником… Он открыл тут книжную лавку, вы можете там купить фотографии падре.

– Это немного странно, что падре Пио позволяет такую торговлю.

– Ему пришлось смириться во имя повиновения! Со всех сторон шли прошения, власти, наконец, устали и запретили ему засвечивать пленки. На протяжении многих лет, как ни старались фотографы – снимали его спереди, сзади, куда только не пробирались, чтобы застичь его врасплох – пленки оставались девственно чистыми. На этой же пленке пейзажи получались безукоризненно, но стоило направить аппарат на падре – сколько ни щелкай, все впустую. Хоть плачь! Паломники так хотели увезти на память фото падре Пио! Теперь он уже не уклоняется от фотографов, но все снимки, что вы увидите, сделаны недавно. Сколько лет его жизни пропало для фотографов! Невосполнимая потеря… Подумать только, что если бы не обет повиновения, у нас и этого бы не было! Вот мы и пришли. – Добрый день, синьор Абресх! Позвольте представить вам мою подругу…

Седеющий человек с ясным, спокойным взглядом протягивает нам руку из-за прилавка.

– Я вас покидаю, – говорит Мэри Пайл. – Не забудьте: обед с половины второго до двух. Иногда он бывает чуть раньше, иногда чуть позже – по обстоятельствам.

Затем, обернувшись к г-ну Абресху:

– Расскажите ка ей о вашем обращении!

Жара стоит невыносимая, и в лавке никого нет. Чувствуя себя неловко после такой просьбы, которая кажется мне нескромной, я неуклюже пытаюсь переменить тему, но г-н Абресх улыбается:

– Никакого секрета тут нет, – говорит он мне. – Мы не имеем права молчать о таких беспримерных проявлениях благодати! Когда синьор Альберто дель Фанте попросил мои свидетельства, я дал их ему от всего сердца, и он опубликовал их в своей книге – вот она.

Он показывает мне здоровенную потрепанную книгу, озаглавленную: “Для истории”, с подзаголовком:”Падре Пио из Пьетрельчины. Первый священнослужитель, носящий стигматы”.

– Синьора дель Фанте тоже обратил падре Пио. Этому синьору пришла в голову счастливая идея собрать свидетельства – надлежащим образом заверенные – всех тех, кто удостоился милостей Божьих через посредство падре. Это бесценная книга, ибо в ней нет ни одного факта, не подкрепленного доказательствами. Мое небольшое свидетельство фигурирует в 7 главе, озаглавленной “Обращения”. Вот оно…

Я смотрю в книгу – страница 309. Немного помолчав, г-н Абресх взволнованно продолжает:

– Падре Пио! Да я же обязан ему жизнью! И моей католической верой. И без него у меня не было бы сына… Моя жена умерла, но ее свидетельство остается. Скоро я тоже умру, но то, что я написал, останется написанным. Церковь сама знает, что ей с этим делать – а мы выполнили свой долг. Никто не вправе скрывать истину, не так ли?

В магазин вошли две женщины, и он направился к ним. Я перелистала книгу. Вот вкратце история обращения Фредерика Абресха, написанная им самим:

“Когда я решил увидеть своими глазами падре Пио в ноябре 1928 г., а был неверующим. Родился я в протестантской семье, настроенной резко антиримски, католиком стал, чтобы соблюсти социальные приличия. Догматы мне ничего не говорили, зато я страстно увлекался оккультными науками.Один из моих друзей приобщил меня к спиритизму. Загробные послания не показались мне убедительными. Тогда я увлекся магией, затем теософией, и проводил все свое время за книгами на эти темы; моя библиотека ломилась от таких книг! В угоду жене я время от времени ходил на мессу, но без убеждения .

В один прекрасный день я услышал о капуцине со стигматами, который, как говорили, творил чудеса. Движимый любопытством, но не забывая о жене – она была тяжело больная и ожидала операции, после которой она никогда не узнала бы радостей материнства – я решил попытать счастья и приехал в Сан-Джован-ни-Ротондо. Разумеется, я был настроен тем более недоверчиво, что речь шла о фактах, имевших место в католической Церкви, казавшейся мне гнездом суеверий.

Первый контакт с падре Пио оставил меня равнодушным. Он сказал мне несколько слов, показавшихся мне совершенно сухими! После столь долгого и трудного путешествия я ожидал более теплого приема. Тем не менее, я решил исповедаться.

Как только я преклонил колени, падре Пио объявил мне, что на предыдущих исповедях я умолчал о серьезных грехах, и спросил, чистосердечно ли я верую. Я ответил, что считаю исповедь полезным социальным институтом, но не верю в сверхъестественный характер этого таинства. Однако что-то меня толкнуло сказать: “Но теперь я в нее верю, патер”. Падре Пио помолчал, затем сказал мне с невыразимой болью: “Это ересь! Значит, все ваши причастия -святотатство! Вам необходима общая исповедь. Проведите хорошее испытание совести и вспомните, когда вы хорошо исповедовались в последний раз. Иисус милостивее к вам, чем к Иуде”. Он строго посмотрел на меня, громко произнес: “Слава Иисусу и Марии” и пошел в церковь исповедовать женщин.

Я остался в ризнице, потрясенный его словами. В моих ушах звучало: “Вспомните, когда вы хорошо исповедовались в последний раз…” Правда, меня перекрестили в католичество “под условием” (как делают в случае, если человек не уверен точно, был ли он крещен), и это крещение смыло с меня все грехи моей прошлой жизни, правда сразу же после этого я хорошо исповедался, но для очистки совести я решил исповедаться во всех своих грехах, начиная с детства.

Голова моя шла кругом, когда в ризницу вошел падре Пио: “Итак, когда вы хорошо исповедовались в последний раз?”

Я что-то забормотал, но он прервал меня: “Ладно! Вы хорошо исповедались после свадебного путешествия. Оставим все остальное и начнем с этого момента”.

Я так и ахнул. А падре Пио не дал мне опомниться: отчетливо выговаривая слово за словом, он перечислил, в виде точно сформулированных вопросов, все грехи, накопившиеся у меня за многие годы. Он даже назвал точное число пропущенных месс! Перебрав все смертные грехи, патер дал мне понять всю их серьезность и добавил (до сих пор я слышу этот голос): “Вы поете хвалу Сатане, тогда как Христос, в своей бесконечной любви, пожертвовал жизнью ради вас”. Получив отпущение, я почувствовал такое счастье, такую легкость, как будто у меня появились крылья. Возвращаясь в деревню с другими паломниками, я проказничал, как мальчишка!

С точки зрения человеческого разума все это необъяснимо. Падре Пио видел меня впервые в жизни. Во время исповеди он напомнил мне такие факты, о которых я сам начисто забыл. Он был в курсе малейших подробностей, подчеркивая их там, где этого требовала исповедь. Тут даже на телепатию не сошлешься, я ведь решил исповедаться за всю мою прошлую жизнь, с самого детства…”

После обращения г-н Абресх, естественно, поспешил привезти к падре Пио свою больную жену. Исповедавшись, та сперва не знала, как приступить к тому, о чем собиралась спросить, затем, собравшись с духом, смущенно проговорила:

– Падре, доктора (за ней смотрели три врача, все трое – светила) велят мне оперироваться. Что мне делать?

По своему обыкновению, падре Пио сперва ответил так, как того требует здравый смысл:

– Что ж, дочь моя, слушайтесь врачей! М-м Абресх залилась слезами:

– Но тогда я никогда не смогу иметь детей, падре!

Падре Пио поднял глаза к небу и, помолчав, сказал:

– Тогда, никакой операции. Вы были бы несчастной до конца своих дней.

“Я вернулась в Болонью, полная радости и надежд. И в самом деле, с этого дня кровотечения и все симптомы болезни исчезли бесследно. Два года спустя, когда мой муж приехал навестить падре Пио, тот предсказал, что у меня будет сын. Каково же было мое удивление, когда я получила из Сан-Джованни-Ротон-до такую телеграмму (я до сих пор ее храню!): “Счастлив, как никогда. Готовь пеленки!” В самом деле, через год у меня был малыш, и роды мне нисколько не повредили – несмотря на все прогнозы врачей, с которыми я, впрочем, перестала консультироваться задолго до беременности. Мы с мужем – счастливейшие люди на свете!”

Я закрыла книгу и задумалась. Этот рассказ, написанный так просто, по-человечески, глубоко меня взволновал. Тем временем г-н Абресх отпустил своих клиенток и обернулся ко мне:

– Этот малыш теперь священник… Падре Пио так и предсказал! Как неисповедимы пути Господни! Возьмите себе этот сборник воспоминаний! Он расскажет вам и о других случаях, не менее интересных.

Так духовные сыновья и дочери падре Пио постепенно снабжали меня материалом для этой книги. Чтобы как следует разобраться во всем, я в первую очередь обратилась к живым источникам. Сопоставляя доходившие до меня обрывки сведений, я сумела воссоздать историю капуцина – более простую и прекрасную, чем та, в которую нас хотели заставить поверить авторы некоторых дешевых панегириков. Мы видели его в монастыре узником исповедальни, навеки хранящим прекраснейшие тайны любви и благодати; вернемся назад, к его детству, посмотрим, как шаг за шагом, и не без его участия, Бог воспитывал его по образу и подобию Своему.

ГЛАВА V

Он родился 25 мая 1887 в Пьетрельчине (малый камень), в отличие от соседнего городка (Pietra Mayuri – большой камень), в провинции Беневенто, в семье настолько бедной, что отцу дважды пришлось ездить, вместе с другими, в Америку в поисках заработка.

На следующий день после рождения его отнесли в деревенскую церквушку – она существует до сих пор – и окрестили Франциском.

О детстве его нам очень мало что известно: несколько историй – разумеется, назидательных – и общие сведения, обычные для “детских лет святого”. Между тем, оно проходило в краю прекрасных традиций, где умы искрятся, как вино с окрестных холмов, и человеческий род, облагороженный веками суровой верности, создает шедевр за шедевром.

Его римский профиль не исключение. В итальянской деревне род, восходящий к Катону или Цинне, сохраняет чистоту крови гораздо лучше, чем в имущих классах. Отрезанные от мира горами, жители Пьетрельчины вросли в эту неблагодарную, но любимую землю. Рано или поздно, они возвращаются на родину, как “Дзи’ Орацио Форджоне”, отец падре Пио, который так тосковал в Америке, что в конце концов махнул рукой на богатство и вернулся домой с радостью в сердце, беднее, чем был.

Ребенок, по-видимому, рос застенчивым и молчаливым. Он предпочитал одиночество шумным играм товарищей. Его заставали в слезах, если кто-нибудь богохульствовал в его присутствии. Он прятался куда-нибудь в уголок, чтобы “помолиться от души”. Однажды падре Пио спросили о его детстве, и он со смехом ответил, что был размазней. Наверное, Бог уже тогда работал над ним, и его необщительность и замкнутость объясняются именно нежным ростком призвания. Придет день, и падре Пио, во всей зрелости природы и благодати, проявит все прекрасные качества своего рода, приправленные капелькой солнечного юмора, вдохновляющего его на быстрые, остроумные и меткие ответы, в которых чувствуется местный колорит.

Конечно же, ни Дзи’ Орацио, ни мать Джузеппина ни за что не стали бы спорить с Богом из-за сына. Поэтому нет ничего удивительного, что в один прекрасный день октября 1902 года юный Франческо отправился с отцом в Морконе, близ Беневенто, чтобы попроситься в монастырь капуцинов.

Тут занавес опускается. Его настоятели хранят крайнюю сдержанность во всем, что касается их святого собрата, столь осаждаемого нескромным любопытством. Свидетельствую: итальянские капуцины не проронили ни слова о падре Пио.

Поэтому все, что мы знаем о его новициате – это разрозненные крохи, дошедшие до нас благодаря его родителям или другим “утечкам информации”, неизбежным в таком неординарном случае. Ибо начиная с этого времени его личность, по-видимому, становится источником странных явлений. Этот бледный худой послушник, совсем ребенок, способен сутками обходиться без еды. Ему достаточно причастия. От него требуют, чтобы он ел во имя обета повиновения – он отвергает пищу. На протяжении двадцати одного дня он живет в Венафро, питаясь только святым Причастием.

Однажды наставник послушников отказал ему в причастии. Он чуть не умер! Больше это не повторялось. К концу первого года его бледность и круги под глазами произвели такое впечатление на Дзи’0рацио, что он решил забрать его домой, но отец-игумен наотрез ему отказал. На общем режиме здоровье послушника, не стесняемое суровыми истязаниями плоти, пошло на поправку. И родители успокоились. Они часто навещали его в монастыре, приносили ему продукты… В один прекрасный день отец-игумен сказал его матери:

– Донна Джузеппа, ваш сын слишком уж хорош, у него нет ни одного недостатка!

Единственным трудным моментом оставалось все-таки его хрупкое здоровье, с внезапными приступами лихорадки, от которых регулярно лопались монастырские градусники. Тогда отцу, ухаживавшему за больными, пришла в голову прекрасная идея воспользоваться термометром для ванны. Как же он изумился, когда однажды ртуть поднялась до отметки 48! Мы знаем, что в монастырях (особенно со строгим режимом) такими пустяками никого не удивишь. Вот на военной службе падре Пио задаст врачам головоломки посерьезнее!

У него бывала лихорадка. Бывали покаяния, бдения и ночные сражения. Жить по соседству с его комнатой не было подарком! Сначала было думали, что это сам поднимает такой адский шум. Выяснив подробности, отцы-настоятели оправдали его. Иногда его однокашникам за всю ночь так и не удавалось сомкнуть глаз.

Что же происходило в этой тесной келье? Когда-нибудь мы узнаем; а пока нам придется обойтись теми скудными крохами, что у нас есть.

В самом начале своего новициата брат Пио лежал как-то ночью без сна после ранней заутрени; заслышав шум в соседней келье, где обитал брат Анастазио, он высунулся из окна, чтоб посмотреть, в чем дело. Вдруг он увидел на соседнем подоконнике огромного черного пса, глядевшего на него “столь свирепо”, что бедный брат Пио вскрикнул и чуть не потерял сознание от ужаса. Чудовище гигантским прыжком перемахнуло на другую крышу и исчезло. На другой день брат Пио узнал, что со вчерашнего дня его соседа нет в келье. История получила огласку, потому что он имел наивность распрашивать об этом “ужасном псе”.

Были и другие случаи, неожиданные и потрясающие. В конце концов, как говорит святой кюре из Ар-са, разве не одним только друзьям Господа дано познакомиться с нечистым? То, что смущает нас, не так уж и удивляет монахов-созерцателей. Духовный отец брата Пио сделал из этих ночных поединков тот простой вывод, что маленького послушника ждут великие дела.

Да, воистину по ночам ему было не скучно! Возвращаясь в свою келью, он находил там все вверх дном: книги на полу, чернильница разбита, постель в беспорядке. Стоило ему сомкнуть глаза, подчиняясь уставу, как тотчас из каждого уголка выскакивали страшные чудовища. Утром на лице его часто видели вздувшиеся рубцы от ударов, под глазами – черные круги и синяки.

Нельзя не признать, что такой послушник не создавал в монастыре особенного комфорта! Как только он принес обеты, отцы-настоятели тут же отослали его, для поправки здоровья, на родину.

Начиная с этого момента, мы знаем кое-какие подробности от протоиерея Пьетрельчины, дона Саль-ваторе, бывшего исповедником брата Пио, тогда как его духовник, падре Агостино, жил в каком-то монастыре – в каком именно, выяснить не удалось, ибо по причине исключительности своего “случая”, юный послушник часто менял место жительства – его перевели сперва в Пьянизи, затем в Морконе-Венафро, в Серра-Каприолу, в Монте-Фуско.

10 мая 1910 г. он был рукоположен в сан в Беневент-ском соборе. Сбылась мечта всей его жизни, и его глубоко верующая семья разделяла с ним его радость. Власти ордена оставляли его по-прежнему в Пьетрель-чине – только ли по причине здоровья? Впоследствии падре Пио упомянул в туманных выражениях о жесточайших испытаниях, относящихся к тому времени.

Во всяком случае, его прихожане предпочли бы видеть его не таким святым. В один прекрасный день они обратились к протоиерею с жалобой: “Месса падре Пио, – говорили они, – бесконечна… Мы бы с радостью выполняли свой долг перед Церковью и ходили бы на мессу даже в будни, но времени мало, полевые работы ждать не будут…” Дон Сальваторе решил проверить все и увидел, что молодой священник и вправду теряет у алтаря чувство времени. Восхищенный Господом, он никак не переходил к молитве “Вспомни..,” и благодарению. Как быть? Протоиерею пришла в голову светлая мысль:

“Будь начеку, Пьюччо! Именем святого послушания я буду мысленно напоминать тебе, когда надо продолжать!” Уловка удалась вполне. Как только дон Сальваторе, присутствовавший на мессе, замечал, что восторги падре Пио слишком уж затягиваются, он “приказывал ему продолжать”, и молодой священник тут же повиновался.

Зато потом он наверстывал упущенное. Укрывшись за главным алтарем, он часами пребывал там в состоянии глубокой сосредоточенности. Зачастую его запирали в церкви – он этого даже не замечал! Однажды ризничий в ужасе бросился к протоиерею: “Идите, идите скорее, падре Пио умер!” В самом деле, дон Сальваторе нашел его неподвижно лежащим на каменных плитах – душа его витала где-то далеко. Когда его призвали к порядку именем святого повиновения, он встал и открыл глаза…

Протоиерей счел благоразумным дать ему ключ от церкви, и с тех пор после мессы никто не видел и не слышал падре Пио. Мы и не знали бы ничего об этих состояниях глубокого сосредоточения, если бы о них не проговорился этот добрый малый, ризничий!

Будучи исповедником такого исключительного человека, дон Сальваторе решил на всякий случай принять меры предосторожности – для собственного руководства и для блага самого падре Пио он попросил его приносить ему письма от духовника, причем сразу по получении, до прочтения.

Послушный, как ребенок, священник повиновался. Однажды, вскрыв одно из писем, дон Сальваторе обнаружил в конверте лишь чистый лист бумаги.

– Падре Агостино, должно быть, ошибся. Потребуйте у него письмо!

– Нет, он не ошибся, – спокойно ответил падре Пио, – это “те злые синьоры” подшутили надо мной.

– Ты что же, знаешь, что было в письме?

– Да, знаю.

Пункт за пунктом он изложил все, что написал ему наставник. Дон Сальваторе решил, что это уже чересчур, и немедленно навел справки у падре Агостино. Каково же было его изумление, когда он узнал, что падре Пио ни в чем не ошибся! Дон Сальваторе и предал огласке всю эту историю. К сожалению, мы не знаем, о чем говорилось в знаменитом письме. Другой случай наделал еще больше шуму. Вскрыв письмо, дон Сальваторе увидел вместо текста огромную кляксу “в виде воронки”. Охваченный благородным негодованием, он схватил кропильницу и обильно окропил замаранную чернилами бумагу. Клякса тут же исчезла, к великому изумлению его племянницы, присутствовавшей при этом и тут же рассказавшей обо всем пьетрельчинским кумушкам.

Дон Сальваторе, быть может, ничего бы и не сказал, но когда эти необычные факты были преданы огласке, он воздержался от каких бы то ни было опровержений.

И тем не менее бедный падре Пио делал все, что мог, чтобы уберечься от любопытных. Как настоящий сын святого Франциска, он сам себе соорудил за родительской усадьбой убежище, достойное отшельника, покрыл его соломой и проводил там самое жаркое время дня, размышляя в тишине о делах Божиих. Его мать была посвящена в его тайну и звала сына только к обеду (кстати, он никогда не засиживался за едой). И вот однажды — это было 20 сентября 1915 г. —донна Джузеппа прошла через виноградник и крикнула: “Падре Пио! Падре Пио!”

Ее сын тут же вышел из хижины, ожесточенно тряся кистями рук, как обожженными.

Веселая от природы, донна Джузеппа засмеялась:

– Что с тобой, падре Пио? Ты что, на гитаре играешь?

– Ничего, мама. Болит немножко. Донна Джузеппа не стала приставать. На ферме есть дела и поважнее!

Так падре Пио получил невидимые стигматы. Боль была такой, что протоиерей, узнав обо всем, счел за лучшее освободить его от мессы.

Но падре Пио не был согласен. От мессы он ни за что бы не отказался! Он только согласился с протоиереем насчет предосторожностей и стал служить мессу в старой, полуразвалившейся церквушке, посвященной – как будто случайно! – святому мученику Пию.

ГЛАВА VI

Не пора ли тебе пустить корни в каком-нибудь монастыре, падре Пио?

Так нет же! Пути Господни неисповедимы – Бог решил по-другому. Началась война. Падре Пио призвали в армию – что доказывает, что он не страдает каким-либо физическим недугом! И вот он сменяет монашескую рясу на солдатскую форму, в которую можно было бы завернуть два таких изможденных тела, как его. Очевидцы говорят, что выглядела она на нем довольно-таки неуклюже. Еще бы, с непривычки! Его командиры, приметив его полную неосведомленность и неприспособленность, но также и кротость и крайнее смирение, назначали его на самые неблагодарные работы. Он был постоянным дневальным, подметальщиком, мальчиком на побегушках…

Но не это было ему в тягость. Не было таких тягот, которые не показались бы ему сладкими из любви к Господу распятому. Но скученность, жизнь скопом в казарме, непристойности, распущенность его сотоварищей (это была тыловая часть; на фронте, когда тень смерти падает на лица, они светлеют), речь, расцвеченная грубыми словечками, божбой, проклятьями и богохульствами – вся эта мрачная сторона военной службы причиняла ему жестокие страдания. Можно ли себе представить более грубый переход, чем это погружение из францисканского рая прямо в ад, в пучину мерзостей, о которых он едва подозревал, а может, и вовсе ничего не знал?

Но Бог лучше нас знает, что к чему, и пути его неисповедимы и спасительны.

Падре Пио не только узнает, что такое грех. Он учится любить грешников. Его взгляд, обостренный благодатью, различает сквозь эту грязь, обезображивающую их до неузнаваемости, черты бессмертных душ – связанных по рукам и ногам, но дочерей Божьих. В огне испытаний из этого созерцателя постепенно выковывается апостол.

Нам ничего не известно о его пребывании в госпитале Святой Троицы в Неаполе, куда он впоследствии был назначен для выполнения черных работ, требующих максимального смирения. Несомненно, там он испытал великую жалость к больным и раненым человеческим телам. Каждый день преподносил ему страшные уроки. Это страдание, неотвратимое, захлестнувшее все и вся – как с ним бороться? Как направить его к искупительному Кресту? Молчаливый, незаметный, нескладный и несуразный, утонувший в своей неуклюжей солдатской форме солдат Франческо Форджоне справляется, как может, со своими обязанностями и служит удобной мишенью для насмешек своих товарищей, не знающих жалости к недотепам: кто же сомневается, что любое движение его таинственным образом пронзенных кистей причиняет ему нестерпимую боль? Если уже мать любила поддразнивать его: “Ты что, бабочек ловишь, падре Пио?” – то его сотоварищи, наверное, просто животики надрывали…

Когда однажды кто-то восхитится его стигматами, падре Пио обрежет его, со своей обычной грубостью:

“Вы думаете, Господь дал мне их для украшения?”

В этом остроумном выпаде можно услышать отголосок жестоких унижений времен казармы.

Чтобы в один прекрасный день возвысить его, Богу надо было сперва его унизить. Во всех его письмах того времени на каждом шагу встречаются душераздирающие признания в собственной “низости”, “крайнем падении”. Жизнь ему в тягость. Подобно Апостолу, на которого он ссылается, цитируя знаменитое послание к Филиппийцам (которое он ошибочно относит к Ефесянам), его “влечет то и другое”.

“Имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше; а оставаться во плоти нужнее для вас…”

Раздираемый этим жестоким противоречием, известным только святым, он сначала склоняется к первому решению и умоляет своих корреспондентов “не молиться о том, чтобы Бог сохранил ему жизнь”.

Ибо, пишет он, комментируя Апостола, невозможно представить себе, какие страдания испытывают некоторые души из-за своей прикованности к этой земле изгнанья. “Мы и представить себе не можем, чего им стоит удовлетворение элементарнейших потребностей этой жизни – есть, пить, спать. Если бы Бог, в своей бесконечной милости, не приходил им на помощь, каким-то чудом лишая их внимания, которое могло бы завладеть ими целиком при совершении мельчайшего из этих действий, все-таки неизбежных – страдания их были бы столь жестокими, что я мог бы сравнить их лишь с тем, что испытывали сжигаемые заживо, в мучениях отдававшие свою жизнь за Христа”.

О каких испытаниях говорит этот текст? Разумеется, солдату Форджоне нелегко уклоняться ни от общего “котла”, ни от общей спальни! Он годами почти не ест и не спит. И вот Господь, создавший это исключение, приговаривает его к жизни в казарме! Ну не мученик ли он? Он настаивает:

“Вы, может быть, думаете, дорогая Рафаэлина, что я просто преувеличиваю, но я знаю, что говорю! Желал бы я, чтобы все, кто мне не верит, испытали это на собственном опыте…

Вы и теперь остаетесь безразличной? По-прежнему не молите Отца Небесного о том, чтобы я ушел?”

Куда? На небеса. Его корреспондентке давно уже знакомы эти пылкие мольбы. Разве в предыдущем письме он не написал ей, что с ее стороны “жестоко” не молиться о том, “чтобы Супруг всех душ разбил цепи, приковывающие его к своему телу?” Ее отказ “пронзил его тело, подобно мечу, увеличив его агонию”.

“Почему вы отказываете мне в этой милости? Значит, мне одному молиться об этом? Во имя Божественного Милосердия, постарайтесь впредь молиться, иначе вы убьете меня!”

Его благочестивая конфидентка не только глуха к его пылким мольбам, но и продолжает молиться о его здоровье. Бедный падре Пио – в данный момент пехотинец Франческо Форджоне – приходит в отчаяние, его просьбы становятся более робкими и смиренны-ми: если синьора Рафаэлина не хочет молиться о том, чтобы Бог призвал его на небо, пусть она хотя бы перестанет молиться о спасении его жизни! Падре Пио, должно быть, высокого мнения о добродетели своей корреспондентки, ибо серьезно беспокоится о том, что ее молитвы нейтрализуют действие его собственных. Он прибегает ко всевозможным аргументам, чтобы убедить ее, даже обвиняет ее в “низких, эгоистических чувствах” и излагает ей все новые резоны:

“Если бы я хотя бы знал, что, оставаясь на земле, я для чего-нибудь нужен, я бы еще смирился с тем, что надо нести груз этой жизни! Но я опасаюсь, и опасения мои вполне обоснованы, что я нисколько не выполню обязанностей священника… и бесплодной останется благодать, дарованная мне рукоположением в день моего посвящения в сан.

Дойдя до предела испытаний, блуждая во мраке, умирая медленной смертью потому, что смерть не идет к нему, бедный падре Пио отнюдь не отказывается всей душой положиться на волю Божью. Вот какого душевного склада этот человек:

“Как сын, нежно привязанный к отцу, охотно выполняет даже самые унизительные поручения, которыми удостаивает его отец, и не просто из послушания, а чтобы угождать ему во всем, даже в мелочах… “

Фраза не окончена. Завершим: “Так и я принимаю все”. Однако падре Пио настаивает на своем, ибо продолжает:

“Однако этот примерный сын, принимающий все испытания из любви к отцу, тем не менее чувствует всю тяжесть своих жертв!”

Пусть так! Каким простым и человечным предстает он перед нами в этих несчастных письмах, исполненных рыданиями! Как восхитительны его парадоксы! Не нужно быть большим психологом, чтобы увиеть в этой юношеской переписке – единственной, дошедшей, до нас – чудесного равновесия природы и благодати. Конечно, падре Пио не стал бы изображать из себя ангела, но в нем нет ничего и от фанатика.

Всякий мистик или просто человек, способный глубоко чувствовать, с отрадой прочтет эти страницы.

Однако, “божественный палач” сжалился над своей жертвой. Освобождение пришло в виде болезни – он получил отпуск для поправки здоровья, который провел сперва в Фодже, затем в Пьетрельчине. Вернувшись в Неаполь, он снова заболел (именно тогда стали лопаться термометры, к изумлению госпитальных врачей) и получил новый отпуск на полгода. На этот раз начальство послало его в Сан-Джованни-Ротондо.

Срок отпуска истек, но Франческо Форджоне в часть не явился. Теперь он числился дезертиром. Бригадир пьетрельчинских карабинеров получил приказ срочно найти человека по имени Франческо Форджоне и отправить его под конвоем в Неаполь.

Местный маршал (титул, который носит в Италии этот полицейский чин) обошел с этой бумагой весь городок, но где находится человек по имени Франческо Форджоне, солдат королевской пехоты и дезертир, – никто не знал. Падре Пио в городке все хорошо знали, но после того как он, совсем еще молодым, поступил к капуцинам, никто не помнил, какое имя и какую фамилию он носил в миру. Может, маршал не так уж и старался, – во всяком случае, поиски не дали результата. Спустя какое-то время он сообщил в неаполитанскую комендатуру, что, несмотря на все свои усилия, нигде не обнаружил никаких следов человека по имени Франческо Форджоне.

Шли дни. Маршал уже думал, что навсегда покончил с этим неприятным делом, как вдруг получил но-вый приказ: “Усилить розыски!” Он проворчал что-то нелестное по адресу своего командования и начал новый обход, который не дал бы никаких результатов, не наткнись он случайно на замужнюю сестру падре Пио.

– Донна Феличия, – сказал он, доставая из кармана свою бумагу, – вы случайно не знаете человека по имени Франческо Форджоне?

– Конечно, знаю, – ответила донна Феличия, – это мой брат!

– Как ваш брат! Так это падре Пио? – вскричал бедный маршал, совершенно растерявшись. Ибо он, естественно, знал юного капуцина, но никак не отождествлял его с беглым изменником, которого ему было приказано отыскать.

Узнав его местопребывание, он тут же написал в Сан-Джованни-Ротондо и попросил своего коллегу срочно отправить в Неаполь рядового Франческо Форджоне. Однако, по воле Провидения, он забыл указать, какое имя носил этот рядовой в монашестве. В результате он получил, добрых две недели спустя (на юге никогда не торопятся), составленный с надлежащей витиеватостью ответ: человек по имени Франческо Форджоне в Сан-Джованни-Ротондо неизвестен.

– Как неизвестен, – вскипел пьетрельчинский бригадир, – когда его собственная сестра мне сказала!

Снова розыски, опросы и запросы – никакого результата. В Сан-Джованни-Ротондо никто не знал никаких Форджоне!

Неаполитанская комендатура начинала уже терять терпение. Карабинеры получили строгий выговор. Они не знали, что придумать: дезертир Франческо Форджоне был неуловим.

Наконец в один прекрасный день бригадир караби-неров Сан-Джованни-Ротондо позвонил в дверь монастыря капуцинов и поделился своей бедой с братом-привратником.

– Как, вы ищете Франческо Форджоне? Он у нас! Это падре Пио.

Бригадир чуть не упал. Падре Пио? Клянусь Вакхом! В этих краях все его очень уважали. Падре Пио -дезертир! Однако делать было нечего, приказ был недвусмысленный, и неисполнение его грозило наказаниями. Сообщили обо всем падре Пио, и он тут же отправился на станцию.

Прибыв в Неаполь, он явился к своему капитану. Тот грозно нахмурил брови:

– Рядовой Форджоне, вы знаете, что вы считались дезертиром? Падре Пио нисколько не смутился:

– Да нет же, мой капитан! Я не дезертир. Вот мое отпускное свидетельство. Читайте: “Отпускается на шесть месяцев, в дальнейшем – ждать особых распоряжений”. Я выполнял приказ! Я ждал… Распоряжения дошли до меня только вчера, и я сразу же выехал…

Капитан вытаращил глаза. Этот человек был совершенно прав! Подумать только, что все эти бедняги чуть не целый год портили себе кровь из-за него! Переписка о нем составила под конец внушительный том…

– Хорошо, хорошо, – проворчал он, – можете идти.

Рядовой Франческо Форджоне с невинным видом оставил помещение. Если его Ангел-хранитель развлекался, по таинственным и неисповедимым причинам затягивая это недоразумение, он тут ни при чем: он выполнял приказ!

“А чтобы воевать, – думал он, – у меня есть оружие получше, чем то, с которым они пытаются научить меня обращаться”. У святого кюре из Арса военное прошлое было не таким безупречным, как у падре Пио да Пьетрельчина!

ГЛАВА VII

Спустя много лет старый Дзи’0рацио охотно рассказывал, как он совершил путешествие в Неаполь с корзинкой провизии, которую послала рядовому Франческо Форджоне переживавшая за него мама. Кажется, падре Пио просил в основном творога и винограда. Они позавтракали вместе у своей землячки, донны Каролины, на вия Ретифило; при прощании отец заплакал.

– Не плачь, – сказал падре Пио, – вот увидишь, я недолго пробуду под ружьем!

Возвратившись в Пьетрельчину, Дзи’0рацио петушился: “У падре Пио все в порядке. Ни дать ни взять – старый солдат!” Донна Джузеппа украдкой смахивала слезу. Мать не так-то просто обмануть!

И в самом деле, не прошло и десяти дней, как падре Пио написал родителям, что он болен и находится в госпитале. И приписал: “Только не надо приезжать, свидания здесь разрешены не больше чем на четверть часа. Скоро я вернусь домой”.

Потом об этом говорили как о пророчестве, но тогда это ему подсказал просто здравый смысл. Неаполитанские медики нашли, что падре Пио настолько плох здоровьем, что дали ему сперва бессрочный отпуск по болезни, а вскоре он был уволен вчистую с “военной пенсией по пятому разряду”.

Биографы падре Пио способствовали упрочению легенды о том, что он окончательно поселился в Сан-Джованни-Ротондо в 1916 г.

Между тем имеющаяся у нас переписка обязывает нас уточнить эту дату. Письмо, написанное в неаполитанской “Prima clinica medica”, датировано 8 марта 1918 г. Следовательно, в марте он еще был военнослужащим и 5 мая 1918 г. находился в Сан-Марко-Лака-тола. Значит, его демобилизовали уже после 5 мая. Кроме того, нам известно, что он сперва поехал в Пье-трельчину. Там Франческо настоял на том, чтобы его военную форму отослали обратно, к великому неудовольствию Дзи’0рацио, считавшего, что ей и дома найдется применение.

– Нет, отец, – сказал падре Пио, – она мне не принадлежит.

Он не хотел даже брать свою пенсию: “я ее не заслужил”. Уже потом, по приказанию настоятеля, он согласился расписываться на квитанциях.

После очень недолгого пребывания в Пьетрельчине он был направлен на послушание в Фоджу. Долго он там не задержался. Соседи его вскоре начали жаловаться на “странный шум, доносящийся из его кельи, мешавший им спать по ночам”. Падре Пио молчал. О причине этих странных погромов не знал никто, кроме монастырского начальства, и оно сочло за лучшее удалить его в какой-нибудь уединенный монастырь с более подходящим климатом для скорейшей поправки здоровья. Мы можем с уверенностью утверждать только то, что 20 сентября 1918 г. он был уже в Сан-Джованни-Ротондо.

В начале марта он еще был в Сан-Марко-Лакатола, значит, события, о которых мы только что рассказали, заняли не более пяти месяцев. Нам кажется, это очень важно, чтобы понять историю души падре Пио. В памятный день праздника стигматов святого Франциска, его покровителя, мы видим в Сан-Джованни-Ротондо не монаха, проведшего месяцы или годы в высоком созерцании, а вчерашнего солдата, только что сменившего военную форму на монашескую рясу.

Возбужденное воображение верующих разукрасило своими красками это событие, раз и навсегда вырвавшее его из дорогого его сердцу одиночества. Если бы Господь спросил его мнения, безусловно, этот молодой монах умолял бы его и впредь ревностно хранить то, что он называл “тайной своего Царя”, – тайну его невидимых стигматов.

Но Бог, по своему обыкновению, не посчитался с желаниями своего создания и поступил так, как счел нужным для вящего торжества своей любви. Ибо Бог знает, из какого теста мы созданы – разве не Он создатель? – и как падки на знамения и видимые проявления. Знаменитому ловцу человеков, которым должен был стать падре Пио, тоже нужна популяризация. Недостаточно, чтобы его сердце было объято любовью к своему Распятому Господу. Надо, чтобы эта любовь расцвела на его плоти видимыми ранами. Вот приманка, падре Пио, вот божественный крючок; они привлекут к тебе бесчисленные толпы верующих отовсюду. Узник исповедальни, ты ждешь, когда дрогнет поплавок. Для чего они приходят сюда – не так уж и важно. Главное – что они приходят и принимают омовение в божественной крови, смывающее с них всю грязь.

Все мы – как те тосканские ослики, упрямые и недоверчивые: чтобы они шли, у них перед носом держат пучок душистой травы. У падре Пио есть для осаждающих его любопытных и для проталкивающихся к нему несчастных кое-что получше, чем вид его пронзенных кистей и ступней. Но не забудем, что если они пришли сюда, в глушь Сан-Джованни-Ротондо, то именно ради его ступней и кистей. Они проглотили крючок. Они попались. Через падре Пио их вернул себе Христос.

Все произошло очень просто.

Падре Пио – на своем месте, на хорах, в третьем -последнем – ряду. Справа от него – окно. Перед ним -большое изображение Христа, вырезанное из кипариса, “который, – говорят мне, – никогда не точат черви”. Он не один. Падре Арканджело тоже задержался.

Звонят. Пора идти. Они идут к выходу. Падре Арканджело видит, что кисти падре Пио кровоточат.

– Вы поранились? – простодушно спрашивает он.

– Занимайтесь своими делами! – резко отвечает падре Пио.

Что означает: “Не ваше дело!”

Неверными шагами он идет, чтобы явиться перед отцом-настоятелем; тот потрясен. Такие раны не скроешь! Кроме стигматов на ступнях и на кистях, у падре Пио была глубокая рана на правом боку, кровь из нее так и лилась. Белье и чулки были все в крови. И удивительно, что кровь эта не свертывалась и издавала приятный запах…

Отец-настоятель взялся за перо и написал рапорт отцу-провинциалу.

Но думать, что суровые монастырские стены – абсолютно надежное хранилище для такой тайны, – значит совсем не знать бедную природу человека! Тут же поползли слухи. К монастырю устремились толпы. “Падре Пио – святой, святой!”

Он продолжал исповедовать в церкви. Вскоре наплыв верующих стал таким, что для поддержания порядка пришлось вызывать карабинеров. Пришедшие издалека люди устроили целый лагерь вокруг монастыря и ждали своей очереди, пока другие давили друг – друга у исповедальни. Все хотели увидеть его, побывать на его мессе. Со всех сторон его дергали и толкали; измотанный падре Пио, пожираемый тысячью взглядов, как какой-нибудь диковинный зверь, вступал в эту жизнь мученика, которую он с тех пор и вел не переставая. Воистину стигматы даны ему не для украшения!

Отец-провинциал был взволнован и не знал, что делать. Наконец все это ему изрядно надоело, и он потребовал подлинных фотографий этих таинственных ран и, приложив их к своему докладу, направил их в Святейшую Канцелярию. В ответ ему было приказано подвергнуть падре Пио тщательному осмотру компетентных врачей и уберегать от любопытства верующих вплоть до окончательного медицинского заключения.

Падре Пио молчал и повиновался, как ребенок. И вот он во власти эскулапов, а они не так-то легко расстаются с добычей. Пока все эти доктора спорят и пререкаются о его кистях, обратимся к более увлекательной теме: поговорим о его духовной жизни.

Ибо такие внешние явления, как стигматы, всецело зависят от жизни души, еще менее доступной для нас и менее контролируемой нами, чем жизнь физическая. Поэтому не будем питать больших иллюзий о том, насколько успешно мы сможем “прозондировать” его душу. Все, чем мы располагаем для того, чтобы хоть как-то проникнуть в эту царственную тайну – это несколько писем, написанных рукой падре Пио с 1914 по 1922 г., и слова, которые удалось зафиксировать его горячим поклонникам. Если учесть, что человеческая память ненадежна, а легковерный энтузиазм почти всегда искажает то, что было сказано на самом деле, мы можем считать надежным источником только переписку падре Пио.

Итак, перед нами весьма скромная, четко ограниченная задача: с помощью избранных мест из его собственных писем попытаться восстановить – очень приблизительно – его духовный путь. Нам кажется, что многих тупиков удалось бы избегнуть, если бы тех, кого Господь отметил такими зримыми харизмами, как стигматы, изучали не “специализированно” и фрагментарно, рассекая на части, как трупы, а в живом и неделимом единстве. Исключительное внимание к изолированным феноменам может привести к шедеврам абстракции: сердцевина души ускользает от любых скальпелей и хранит свою тайну.

Очевидно, что любое исследование живого существа ставит нас в тупик перед тайной по имени “жизнь”. Между тем ученые не любят сталкиваться с “тайнами”. Крайняя специализация избавляет и защищает их от тайн. Однако вещь не перестает существовать оттого, что вы повернулись к ней спиной! Падре Пио – не только загадка для психиатров или докторов моральной теологии, но и живой человек, а значит – тайна, в своей целостности и единстве ускользающая от любого скальпеля , не поддающаяся расчленению. Поостережемся ее объяснять или требовать объяснения от него самого, как этот бравый доктор Р., воображавший, что поступает очень хитро, задавая ему коварный вопрос:

– А скажите-ка, падре Пио, почему у вас эти повреждения именно здесь, а не где-нибудь в другом месте?

– Это, скорее, вы должны мне объяснить, доктор: почему они должны быть в другом месте, а не здесь?

Как видим (в этом мы неоднократно будем убеждаться), ни находчивости, ни чувства юмора падре Пио не лишен. Итак, пусть его телом занимаются специалисты, а мы послушаем его душу.

В 1914 г., в двадцать семь лет, он уже оказывает духовное влияние на других. Едва четыре года как он священник, а влияет он не только на простых и набожных людей, но и на элиту. Темперамент у него пылкий, он не признает ни колебаний, ни компромиссов и ведет свою паству с тем святым рвением, с каким пастушеские овчарки ведут стадо к хозяину, показывая, если надо, клыки. Послушаем его:

“Мир, милосердие и милость Божья да будут с вами всегда – и со всеми, кто искренне верует в Господа Иисуса. Аминь!

Я уже писал вам некоторое время назад, но до сих пор не получил ответа. Как вы живете? Зная ваше прилежание и вашу чрезвычайную вежливость, я не могу не беспокоиться о вашем молчании.

Хочу надеяться, что бесконечное Милосердие Божье вскоре пошлет мне милость узнать, что вы не писали мне лишь из-за ваших занятий и что они являются единственной причиной, по которой вы забыли того, кто неустанно молится за вас и воздает хвалу Отцу нашему небесному. Итак, я с нетерпением жду ваших писем, чтобы получить подробные сведения о всей вашей семье, особенно о том, что касается дорогой Джо-вины, молитвам которой я себя препоручаю, равно как молитвам Розины и вашим.

Меня заверили, что вам теперь лучше; не скрою, что это обрадовало меня, но, не имея от вас по-прежнему никаких новостей, я очень беспокоился и боялся, чтобы на этот раз меня не обманули…

Боюсь, как бы ваше долгое молчание не оказалось ловушкой врага нашего! Остерегайтесь его ловушек, не слушайте его никогда. И не сочтите за навязчивость, если я проявляю столько беспокойства о вас и так пекусь о вашем спасении. Вспомните, что я обручил вас со Христом. Вот почему я так ревностно оберегаю вас от ловушек, которые могут расставить вам другие! Ради любви небесной, вспомните, что я связал себя строгим обязательством всегда заботиться о вас, что я перед своей совестью обязан оберегать вас от всякого зачумленного дыхания, чтобы когда-нибудь вручить вас, как непорочнейшую деву, Божественному Супругу, который потребует вас у меня. Горе мне, если я не исполню этого долга! Заклинаю вас, ради Христа и Божественного Милосердия, – никогда не охладевайте на пути добра и никогда не пренебрегайте моими советами. Ради любви к Богу, пусть не пропадет бесплодно благодать Господа нашего, обильно дарованная вам через святые таинства. Будьте всегда бдительны и благоразумны: старайтесь неустанно продвигаться в целомудрии; с великою верой распахните свое сердце, чтобы принять дары, которые Святой Дух так охотно дает вам. Вот, пришло время сеять: если мы хотим собрать урожай, нам нужно не столько заботиться о том, чтобы много сеять, сколько о том, чтобы семя падало на хорошую почву. Посеяли мы уже много, но, если мы хотим порадоваться урожаю, этого мало. Будем же бросать и бросать добрые семена, пусть нас ничто не остановит, и, когда это семя прорастет в тепле и станет колосом, будем неустанно заботиться, чтобы его не заглушили плевелы!”

Перед нами целая программа духовной жизни, набросанная рукой мастера. Юный монах не только говорит от избытка сердца, но умеет применять свои взгляды к конкретным случаям, о которых судит с удивительной проницательностью. Дар распознавания душ, тончайшая интуиция, такт, чувство ответственности и сердечность – вот те качества духовного наставника, благодаря которым падре Пио будет так влиять на души. Уже в первых своих письмах он показал себя замечательным наставником.

Из этих конкретных случаев вырисовываются основные линии, фундаментальные принципы, характеризующие духовность падре Пио. Попробуем вкратце их перечислить, иллюстрируя цитатами.

Вместе с отцом и основоположником Ордена, Франциском Ассизским, он сводит всю реальность этого мира к Милосердной Любви, “рычагу, основе и ключу свода совершенства”. Ибо “Бог есть любовь, и кто живет в любви — живет в Боге”. И наоборот, “проявить недостаток милосердия – значит ранить Бога в зеницу ока”. И, как будто это сравнение недостаточно сильно, падре Пио добавляет: “Недостаток милосердия – грех против природы”.

Итак, любовь должна проявлять себя. Как? Верой в того, кого любишь. Чем больше любишь, тем больше веришь. Бог, наша главная любовь, испытывает нас, чтобы позволить нам доказать Свою любовь.

“Самый прекрасный акт веры срывается у нас с губ в ночи, в приношении жертвы, в страдании, в возвышенном и несгибаемом стремлении к благу; как молния, раздирает он потемки твоей души и несет тебя сквозь бурю к самому сердцу Бога твоего”.

Ибо в самой сильной муке “ваша душа покоится на руках Божественного Супруга вашего, как дитя на руках матери; не бойтесь же, спите спокойно, с твердой верой, что Господь приведет вас к тому, что для вас лучше всего”. И он добавляет: “Не думайте, что я говорю вам это просто так или что я хочу скрыть от вас суровую правду: нет, нет, это и есть самая строгая правда”.

Поэтому, если “Иисус проявляет себя, скажите Ему спасибо; если же Он скрывается, опять же скажите спасибо. “Все есть игра любви”.

Так вот, строже всего Бог обращается со Своими друзьями. Именно от них Он скрывается. И именно им является во мраке и молниях Синая.

“И вот ты — в неопалимой купине. Она пылает, все вокруг застилают грозовые тучи, твой разум уже ничего не видит и не понимает. Но Бог говорит, явившись душе, которая слушает, слышит, любит и трепещет”.

Вместе со всеми великими мистиками, верными традиции св. Павла и Св. Писания, падре Пио считает, что человек состоит из трех частей: тела, души и духа. До тех пор пока дух склоняет главу перед волей Божи-ей, ничто не потеряно, – наоборот, все получено.

“Стремление к любви – уже любовь. А кто вложил это желание в твою душу? Можем ли мы выработать в себе хоть малейшее святое желание без помощи благодати? Сам Бог присутствует там, где есть желание любить Его”.

Итак: “Пусть весь мир провалится в тартарары, пусть все погрузится во мрак – что тебе до того! Среди громов и туч Господь с тобою.

Если Он живет в мраке горы Синая, среди молний, туч и громов, не будем ли мы довольны пребыванием близ Него? Другими словами: предпочтем ли мы Его дары самому Возлюбленному?

“Ибо, – настойчиво продолжает падре Пио, – Бог столь непостижим, столь недоступен, что чем дальше душа проникает в глубины Его любви, тем меньше чувствуем мы эту любовь – пока нам не покажется, что мы уже не любим… Верьте мне: чем больше душа любит Бога, тем меньше она это чувствует”.

Не забудем, что падре Пио обращается к испытанным душам, он знает их божественную боль и лечит их с тем искусством, которое достигается опытом.

Тем не менее, большинство его поучений пригодно для всех христиан, слишком легко впадающих в тоску, беспокойство и недоверие – “эти язвы души”. Его руководство – именно то, что надо, чтобы приободрить и умиротворить душу. Он знает болезнь нашего времени и неустанно лечит ее:

“Отчаяние – большее зло, чем само зло. Идите в простоте по пути Господа и не мучьте ваш дух! К недостаткам вашим испытывайте святую и мирную, а не ту надоедливую и беспокойную ненависть, которая лишь питает их! Вспомните, дочери мои, что я враг бесполезных желаний не меньше, чем желаний дурных и вредных”. Главное — это то, чего хочет для нас Бог. “Если Он желает говорить с нами, как с Моисеем, в молниях и в туче неопалимой купины, не будем настаивать, чтобы Он говорил с нами в свежем и нежном дыхании ветерка, как с Илией”.

Поэтому вместо того, чтобы “философствовать” о своих недостатках, “оставайтесь в той ладье, в которую я вас поместил”, во имя святого послушания. “Пусть буря злится. Да здравствует Иисус! Вы не погибнете. Он спит, но в нужный момент Он проснется, чтобы вернуть вам спокойствие”. “Святой Петр шел бы по волнам, как по суху, если бы не испугался и не усомнился…”

Он настаивает: “Самое худшее оскорбление, которое мы могли бы нанести Богу – это усомниться в Нем”.

Следовательно, “отбросим всякие хлопоты и всякое беспокойство по поводу временных духовных невзгод, откуда бы они не пришли, ибо они мешают свободному действию Святого Духа. Чем меньше примешано к терпению суеты и треволнений, тем оно совершенней”. Не требуйте от Бога отчета, никогда не говорите Ему: почему? Не смотрите даже на дорогу, по которой Он вас ведет. Вместо этого: “Заклинаю вас сладостью Иисуса: пусть ваши глаза неотрывно смотрят на Того, Кто вас ведет, и на небесную родину, куда Он хочет вас привести. Ведет ли Он вас через пустыню или через поля – какая разница? Главное, чтобы по этому пути — вашему пути – вы пришли бы к единственной цели всех душ, созданных Богом, чтобы стать подобными Его Возлюбленному Сыну и постепенно преобразиться в Него”.

Вот тот чисто евангельский идеал, который падре Пио не устает предлагать руководимым им душам. Вот с какими пожеланиями обращается он к ним:

“Да будет Иисус повелителем ваших сердец и да продолжает в них Свой труд вплоть до полного вашего преображения в Любви.

Все души, возлюбленные Иисусом, должны все более и более уподобляться Своему небесному Образу…

Бог трудится над твоей душой, чтобы она достигла своей дивной цели – завершила твое преображение в Него”.

Итак, любовь – это тот чудесный магнит, который вырывает души из их оцепенения и посредственности, чтобы привлечь к себе: но эта любовь распята, ее обретают лишь на Кресте.

Вот почему о ней так мало знают! Мы хотим любви, но отказываемся от страдания. А Иисус распростер нам свои объятия, но руки Его прибиты гвоздями. Чтобы обнять Его, надо обнять его крест. Чтобы обрести Его, надо разделить его Страдания.

Элементарные истины, неприемлемые для нашей апатичности! Оригинальность падре Пио в том, что он пересказал самыми простыми словами то, что раз навсегда сказали апостолы Павел и Иоанн. Труднодо-стижимый идеал – может быть; но разве не надо, чтобы души узнали в нем себя, чтобы у того, кто выдвигает такой идеал, было бы столько последователей? 78

Падре Пио не разбавляет водой вино своего евангелия, и осаждающие его толпы – еще одно свидетельство того, что душа человеческая – “по природе своей христианка”.

“Всякая избранная душа должна стать подобной Иисусу, – пишет он духовному сыну, – так позволь же Ему обращаться с тобой так, как Ему угодно!

Всякий, избравший лучшую долю, должен пройти через все страдания Христа, разделив с Ним тоску пустыни, Гефсиманского сада, креста.

Ибо Иисус добровольно согласился на крайнее одиночество. Он захотел испытать невыразимую боль -почувствовать Себя покинутым своим Отцом Небесным”.

Поэтому духовные испытания должны не приводить нас в отчаяние, а радовать отпечатком “святого сходства”, который они накладывают на нашу душу:

“Да будет всегда Иисус Господом твоего сердца, -пишет он одной из своих дочерей, – да благословит Он тебя на это испытание и сделает тебя святой! Ты хлопочешь, мое дорогое дитя, в поисках высшего блага. А на самом деле это благо – в тебе самой и держит тебя распятой на голом кресте, придавая тебе силы выносить эту невыносимую пытку и любить горькой любовью Любовь.

Ибо “единое на потребу: быть со Христом”.

Если Он ждет нас на кресте, отвернемся ли мы от креста?

Если Он назначил нам свидание во мраке, отвергнем ли мы мрак?

“Слушайте меня хорошенько, дорогие дочери: когда родился Иисус, пастухи услышали ангельское пение, говорит нам Писание, но оно не говорит нам, что святая Дева и святой Иосиф, бывшие рядом с божественным Младенцем, слышали глас Ангелов, видели божественное сияние. Что же они тогда слышали? Плач Новорожденного… Что видели они при слабом свете затухающего огня? Глаза Младенца, полные слез, Его беззащитное прозрачное тельце. Итак, спрашиваю вас, дорогие дочери: где бы вы хотели остаться – в темном хлеву, где кричит новорожденный, или с пастухами, восхищенными и ликующими, среди сладостных небесных мелодий и в блеске чудесного света? Я знаю ваш ответ! Вы бы сказали, как святой Петр: “Благо нам остаться здесь”. Так вот, уверяю вас, что вы находитесь в пещере вифлеемской, рядом с Иисусом, дрожащим от холода, или, лучше сказать, рядом с Марией, на Голгофе, и видите там только гвозди, терпите смертную муку, потемки, отверженность. Итак, заклинаю вас любить Ясли и Голгофу Бога нашего Распятого во мраке…”

ГЛАВА VIII

Один из очень близких друзей падре Пио сказал мне однажды: “Чудеса и преходящие милости Божьи -конфетки, которыми падре заманивает души на путь святости, где вас ждет голый крест – но и радость превыше всех радостей. Уверяю вас, падре Пио не балует своих духовных детей!”

Более того: он их заранее готовит, вооружает против жестоких испытаний.

“Многократными ударами резца и тщательной шлифовкой божественный Художник подготавливает камни, из которых будет построено вечное здание, -пишет он 28 сентября 1915 г., через две недели после получения невидимых стигматов. – Так поется нашей заботливой матерью, святой Церковью, в гимне на освящение собора.

Итак, всякую душу, предназначенную к вечной славе, справедливо будет уподобить камню для постройки. Перед тем, как употребить его, Отец Небесный обтесывает и шлифует его ударами зубила и молота. А что такое эти удары? Это помрачения, тревоги, искушения и огорчения духа, а также физические болезни. Так возблагодарите же Отца Небесного, удостаивающего вас, в бесконечной милости своей, такого обращения. Да, дорогая сестра, почему нам не восславить лучшего из Отцов за такое любезное обращение? Так откройте же ваше сердце для святого Страдания, уютно устроившись на руках этого нежного Отца; вы – Его избранница, ибо Он помогает вам так близко следовать за Его Иисусом, восходящим на Голгофу”.

Падре Пио не только ободряет эти души, прошедшие через испытания, но в святой смелости своей и поздравляет их:

“Поверьте, моя дорогая дочь, если бы я не видел вас в таком отчаянии, я не был бы так доволен, ибо это означало бы, что ваш Божественный Супруг не так осыпал вас своими драгоценными дарами”.

А когда этот бедный ребенок жалуется, что ее серд це “твердое, как камень”, падре Пио утешает ее:

“Любовь уходит только для того, чтоб укрепить любовь!” Иисус не просит невозможного. Скажите ему: “Ты хочешь, чтобы я любила Тебя больше? Воистину, я не могу! Дай мне больше любви, и я буду любить Тебя больше”. Поверьте, дочь моя, Иисус будет доволен. Главное – чтобы Он был доволен. Доволен Он, довольны все”.

Руководство умиротворяющее, но какое неукоснительное! Железная рука в бархатной перчатке – подобно святому Франциску Сальскому, падре Пио без колебаний увлекает души медом своей нежности к головокружительным вершинам высшего отречения. Некоторые из его писем, причем из самых ранних, представляют собой просто сжатое изложение основ мистической теологии, тем более драгоценное, что оно продиктовано опытом – это чувствуется в каждой строке.

Ибо как бы он смог направлять души через “эти жестокие безводные пустыни”, если сам не прошел через них? Как бы он услышал эти сокрушенные души, если бы не узнал на собственном опыте этого “ужасающего контраста” между острым умом и “бесплодным сердцем”, между волей, явно восставшей – в “нижней области души, уязвляемой огорченьями и скорбями” – и этим смутным желанием несмотря ни на что любить Бога? “Бедняжка” нисколько не предрасположена “к вещам сверхъестественным”. Она блуждает “в глубоком мраке”, считая себя “отвергнутой и покинутой Богом”.

Следует ли ее пожалеть? Да нет же! Блаженна она, блаженна душа, которую Бог удостоил возвысить до чистой любви! Чтобы понять Его, достаточно, говорит падре, понаблюдать за матерью и ее малышом.

Без сомнения, она его нежно любит. Между тем, кормит ли она его грудью всю жизнь? Отнюдь нет! Приходит день, когда она отлучает его от груди. Ребенок плачет, кричит, жалуется. Мать непреклонна. Ей хорошо известно, что для того, чтобы стать человеком, ее малышу нужна более существенная пища.

“Именно так, и еще лучше, Бог обращается с душами. Сперва Он привлекает их к себе сладостью и утешением”. Но возникает опасность, что бедняга больше привяжется к дарам, чем к Дарителю! Бог устраняет этот риск, отлучая ее от груди, то есть погружая в отчаянье и мрак. “И вот она, одинокая и беспомощная, со всех сторон осаждаемая смертельным страхом, в тревоге спрашивает себя, не вызвано ли ее состояние каким-нибудь грехом, который лишил ее благодати Божьей. Она умножает испытания совести, перебирает все свои мысли и поступки и, не находя ничего, в конце концов приходит к убеждению, что Бог покинул ее из-за грехов ее прежней жизни. Как она ошибается! То, что кажется ей покинутостью – лишь свидетельство нежнейшей заботы Отца’небесного, возвышающего ее до созерцания, сперва сухого и бесплодного, но если она не теряет веры, постепенно становящегося сладким”.

То есть, Бог отрывает ее от ощутимых вкусов для ее же блага, но так как “ее небо еще не привыкло к более изысканной пище”, она не может воздать ей должное и поэтому страдает. Однако без такого очищения чувств душа не смогла бы наслаждаться созерцанием, ибо оно – “совершенно духовная вещь”.

Ночь чувств – это ночь отлучения от груди. Но чтобы достичь полной зрелости, душа должна пройти еще через одно испытание, которое называется “сном разума”. Тогда сам разум очищается от всех препятствий, всех шлаков, мешающих полному расцвету чистейшей Любви.

“Когда Господу будет угодно привести вас в это состояние, ваша душа испытает такую резкую боль, какой вы и представить себе не могли. Вы почувствуете себя окутанной густым мраком, ваш разум испытывает жесточайшее уныние. Именно тогда вы начнете служить Господу и любить его более чистой любовью, самозабвенно, ради Него одного.

Чем ближе Господь приглашает вас к Себе, тем больше вкладывает Он в вашу душу Своего чистейшего света, который сперва ослепляет ее.

Страдания, испытываемые при этом душой, столь жестоки и ужасны, что мы можем уподобить их только тому, что испытывают души в Чистилище, более того – осужденные на вечные муки”.

Пока душа не очистилась полностью, свет Господень для нее – ночь и тьма, но “когда она будет готова принять поцелуй совершенного союза любви – ее просветит пытающий ее свет”.

Падре Пио писал эти строки в декабре 1914 г. Он не цитирует тексты, а говорит от избытка сердца. Внимательного читателя не обманет эта кажущаяся объективность стиля. То в одном, то в другом непередаваемом обороте речи чувствуется дрожание неприкрытых эмоций. Молодому капуцину только-что исполнилось 27, а он уже исследует эти ночи!

Этот опыт непередаваем, и он навсегда поставил падре Пио в условия полного одиночества! Ибо как тебя услышат те, кто не знает этого живого огня, сжигающего тебя, не знают, до какой степени все мирское отныне несет для тебя привкус пепла?

“Как бедна наша жизнь! – пишет он 28 сентября 1916 г. – Если бы наш Божественный Супруг мог разорвать завесу, отделяющую нас от Него, и дать нам наконец ту полноту любви, которой мы так желаем, с такими стонами, с такими слезами!”

Между тем Бог трудится в ней. Постепенно созерцатель становится настоящим апостолом. Ностальгия по небу сменяется неутолимым голодом по душам. Ежедневно падре Пио убеждается в том, каково это -быть отцом! Но так хочет Бог. Именно ради этого Бог призвал его и сохраняет ему жизнь. Не более чем через год после только что цитированного письма он вдруг открывает свою душу в советах:

“Порыв к вечному кресту – это хорошо, это святой порыв: его еще нужно умерять посредством полного отказа от божественной сладости. Исполнять волю Божью на земле – лучше, чем наслаждаться Раем. “Страдать, не умирая” – таков был лозунг святой Терезы. Само чистилище сладко, если страдаешь из любви к Богу!”

Причем эти признания надо принимать буквально. Чтобы сохранять жизнь этому апостолу, нужны, по меньшей мере, целые толпы, осаждающие и с жадностью пожирающие его – падре Пио отдан “на съедение” толпе, в полном значении этого слова. В тот день, когда он уже не сможет спуститься в свою исповедальню – хранилище стольких тайн любви и милосердия – в тот день единым махом разорвется завеса, удерживающая его на земле, и он упадет наконец на руки своего Бога счастливой жертвой.

И вот он отдан этим душам и каждый день убеждается в том, какой ничем не выразимой ценой приходится за них платить. Чтобы вырвать их из когтей зла и самого лукавого, недостаточно благочестивых разглагольствований: всякое искупление есть кровавая мистерия.

Задолго до того, как Господь отметил его видимым сходством с Распятым, падре Пио бросил на весы справедливости всю кровь своего сердца. Стигматы – лишь видимый знак той искупительной жертвы, которая отдает его всего, без остатка, на служение людям.

“Как могу я забыть тебя, – пишет он одной из своих духовных дочерей, – тебя, ради которой я принес столько жертв, которую я породил для Бога в тяжких муках моего сердца?”

А юноше, вернувшемуся из дальних краев, он пишет: “Я купил тебя ценой моей крови”.

“Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос!” (Гал 4.19). Эти слова апостола Павла навсегда стали “путеводителем” апостолов. Представление о том, что души для Христа можно завоевать, не расплачиваясь собой, – одно из самых коварных заблуждений нашего времени и скрытая причина стольких неудач в апостольских де лах, в остальных отношениях превосходно рассчитанных и “реальных”. Кто знает? Может, весть, которую несет нам падре Пио, прежде всего обращена к священникам, пригвожденным к кресту своего сана с самого дня рукоположения? Для того, чтобы жертва была принята, вовсе не обязательно видимое для всех кровотечение из ступней и кистей, но не выигрывает ли эта элементарная истина от наглядных уроков самой жизни?

Начиная с 1916 г., письма падре Пио все больше и больше обжигают своей любовью. Нет таких жертв, на которые он бы не был готов для духовного блага своих сыновей и дочерей! Жизнь в казарме для него тяжела? Пусть! “Что я могу пожелать вам из этого узилища, в которое я заключен ради вашего освящения? – пишет он из Неаполя 1-го октября 1917 г. – Будьте как пчелки духовные, собирающие в свои соты чистейший мед и воск…”

И напоминает им об “отеческой нежности”, с которой он ревностно следит за их духовным ростом. “Ваш отец, любящий вас, как собственную душу”, – пишет он общине терцириев (Миряне, соблюдающие, по мере возможности, монашеское правило).

Некоторые его письма звучат просто пронзительно:

“Я очень хотел бы жить, умирая, – пишет он в январе 1919 г., – чтобы из смерти моей била бы ключом вечная жизнь и Тот, Кто есть Жизнь, воскрешал бы мертвых”.

Он с трудом выводит эти слова, почерк его неуклюж, ибо уже четыре месяца как кисти рук его пронзены.

Наивные писатели способствовали распространению легенды о божественных восторгах, восхищавших душу падре Пио с самого дня принятия стигматов. Из писем его видно, что на деле это было совсем не так. Не уточняя, о чем идет речь, он умоляет своих дочерей препоручить его “милосердию Божию”, ибо, говорит он, “душа моя падает под грузом тягчайшего и горчайшего испытания” (13 октября 1918 г.).

А вот полный текст письма, которое он написал 23 сентября 1918 г., всего через три дня после памятного события, превозмогая боль, в ответ на настойчивые вопросы одной из своих дочерей:

“Да царит Иисус в твоем сердце! Да наполнит Он его до краев Своей святой любовью! Сожалею, что не могу ответить по пунктам на все твои вопросы. Уже три дня, как я болен и встаю с постели только чтобы писать тебе. Извини меня за краткость…”

Все проще простого. Он болен. Всем известно, какое у него хрупкое здоровье… Если бы все зависело от падре Пио, история о его стигматах не получила бы такой скорой огласки.

“Уверяю тебя, – продолжает он, – что о своей душе можешь не беспокоиться. Но я не могу освободить тебя от медитации по той простой причине, что ты считаешь, что тебе от нее нет никакой пользы! Священный дар молитвы, добрая моя дочь, в руках Спасителя, и чем больше ты освободишься от себя, то есть от своих чувств и от всякой плотской привязанности, врастая корнями в святое смирение, тем больше Он даст его твоему сердцу.

Поэтому надо, чтобы ты с великим терпением и настойчивостью продолжала упражняться в святом искусстве медитации и довольствовалась продвижением вперед маленькими шажками, пока не обретешь ноги для бега или, еще лучше, крылья для полета. Довольствуйся тем, чтобы жить в послушании – в любом случае это уже немало для души, решившей посвятить себя Богу. Смирись с тем, что ты еще маленькая пчелка, едва только вышедшая из личинки, пока не станешь взрослой пчелой, умеющей делать хороший мед.

Смирись с любовью перед Богом и людьми, ибо Бог говорит лишь с теми, кто держится перед Ним с великой скромностью.

Между тем, подлинная причина, по которой тебе не всегда хорошо удается медитация – вот она, и думаю, что я не ошибаюсь!

Ты приступаешь к медитации в каком-то возбуждении, с тревогой и беспокойством и упорно стараешься найти для нее предмет, который успокоит и утешит твой дух. Так вот, одного этого уже достаточно, чтобы ты не нашла того, что ищешь, и чтобы ни твой разум, ни твое сердце не смогли освободиться и сосредоточиться на той истине, о которой ты размышляешь. Знай, дочь моя, что когда мы в спешке и с лихорадочным нетерпением ищем что-нибудь потерянное, оно может сто раз попасться нам на глаза, мы можем задеть его рукой – и все равно не заметим!

Это бесплодное беспокойство лишь утомит твой дух и лишит твою мысль малейшей возможности сосредоточиться на том, о чем ты размышляешь; отсюда произойдут некоторая холодность и какое-то отупение, особенно в области чувств.

Я знаю лишь одно средство от этой беды – прогони это беспокойство, ибо это одна из самых опасных ловушек для истинной добродетели и подлинной внутренней жизни; тебе кажется, что она придаст ревность твоей душе – а душа охладевает; ты улыбаешься – и попадаешь впросак.

Итак, дочь моя, сколько раз говорил я тебе: будь настороже, особенно во время молитвы! Не забывай, что благодать и расположенность к молитве – это воды не земные, а небесные! Никаких наших усилий не хватит, чтобы заставить их излиться, и тем не менее необходимо готовить себя к ним тщательным образом, но всегда спокойно и смиренно.

Раскрой свое сердце навстречу Небу и жди, когда снизойдет небесная роса! Не забывай об этом во время молитвы, дочь моя, ибо так ты приближаешься к Богу! По двум причинам: во-первых, чтобы воздать Ему должное. А ведь для этого не обязательно Ему говорить с нами и нам с Ним! Достаточно признать, что Он – наш Бог, а мы – Его бедные создания, мысленно простертые перед Ним и ждущие Его приказаний. Сколько царедворцев по сто раз проходит перед королем взад и вперед не для того, чтобы с ним говорить, не для того, чтобы слушать, а просто, чтобы засвидетельствовать свое присутствие. Для чего это прилежание? Чтобы он признал их своими верными слугами. Этот способ – находиться в присутствии Бога просто для того, чтобы Он признал нас своими слугами – святой, превосходный, чистейший и совершеннейший.

Можешь смеяться, если хочешь – я не шучу! (В страданиях он не теряет чувства юмора).

Мы предстаем перед Богом во время молитвы – чтобы говорить с Ним и слышать Его голос через посылаемые Им вдохновения и внутренние озарения. Это обычно дает нам великое удовлетворение, ибо для нас это большая благодать – иметь возможность говорить с таким великим Господом, изливающим на нас, когда Он удостаивает нас ответа, тысячи благовоний и драгоценных масел, наполняющих нашу душу радостью.

Так вот, моя дорогая дочь: молитва всегда дает тебе по крайней мере одно из этих преимуществ.

Если ты можешь говорить с Господом, воспой Ему хвалу.

Если ты не можешь говорить с Ним, ибо все в тебе отупело – главное, не отчаивайся: подражай царедворцам, сделай Ему прекрасный реверанс.

Он сумеет оценить твое присутствие и твое молчание, и когда-нибудь в другой раз сердце твое возрадуется, когда Он возьмет тебя за руку, и заговорит с тобой, и, беседуя, пройдет с тобой тысячу раз по аллеям Своего сада молитвы. А если этому не суждено случиться никогда (что маловероятно, ибо сердце столь нежного Отца не устоит, Он не оставит тебя в вечных колебаниях от надежды к отчаянью) — даже и тогда тебе следовало бы быть довольной. Следовать за Ним – наш долг, и Он оказывает нам слишком много чести, терпя наше присутствие!

Так ты никогда не будешь спрашивать себя в смущении: “Что я скажу Ему?” – ибо когда ты просто находишься в Его присутствии, ты исполняешь не менее важный долг – может, и более важный, хоть он и не так отвечает твоим вкусам.

Итак, когда ты предстаешь перед Богом во время молитвы, посмотри на себя при свете истины, заговори с Ним, если можешь, а если не можешь – просто покажись Ему и не тревожься ни о чем.

Что до твоего путешествия, тебе лучше всегда подчиняться желаниям других, то есть твоих близких -так ты избежишь новых неприятностей. Я не забуду тебя в своих молитвах, ибо как могу я забыть тебя -тебя, ради которой я принес столько жертв, которую я породил для Бога в тяжких муках? Надеюсь, что и ты в милосердии своем не забудешь того, кто несет крест за всех. Благославляю тебя и остаюсь… “

Если бы не скрытый намек в последней фразе и неуклюжий почерк, ничто в этом письме не указывало бы на происшедшее три дня назад событие, взбудоражившее всю страну.

Через несколько недель, 13 октября 1918 г., падре Пио снова пишет той же корреспондентке: “Что тебе сказать о себе? Я онемел от жестокой боли, парализован ею”. И добавляет слова, прочитав которые, я вздрогнула: “Молись, чтобы моя душа не заблудилась, не погубила себя в этом жестоком испытании!”

Ах, конечно же, не “украшения” пожаловал ему Господь, часто ставящий своих друзей в труднейшие положения! В то время как люди добрые, если и видели его, то в постоянном трансе — душа падре Пио билась в бедном мучавшемся теле. Христос на позорном древе не наслаждался жизнью, а слуга не выше Господина! Заживо пригвожденный к кресту, он молча страдает в пучине мерзости и позора. С дорогим его сердцу одиночеством покончено навсегда. На нем теперь как бы клеймо. Он мишень и подопытный кролик -даже его плоть, нескромная соучастница слишком великой любви, уже не принадлежит ему! Святое послушание отдало его в руки медиков.

ГЛАВА IX

Церковь, как и Бог, не нежничает с теми, кто исследует вершины духа, и, конечно, имеет на то причины. Величие даров может быть уравновешено лишь бездной унижения. Бог и Церковь, испытывая души, выковывают их.

И вот наш падре Пио на наковальне. Молот, в лице доктора Луиджи Романелли, специально вызванного отцом-провинциалом из Фоджи, делает все, что ему положено. То есть: тщательный осмотр “ранений”, их клиническое описание и надлежащее лечение вплоть до их полного исчезновения. Медицина ведь обязана лечить больных и перевязывать раненых. Априори, врач не имеет права допустить, что болезнь, которую он лечит, вызвана сверхъестественными причинами. Под испытующим, пронзительным взглядом д-ра Романелли падре Пио – патологический “случай”.

Если только не самозванец. Вызванный на помощь д-р Биньями из Рима счел нужным “опечатать” повязки, наложенные лечащим врачом на эти подозрительные раны. Кто знает, что они придумали, эти фанатики? Д-р Биньями – неверующий и считает монахов каким-то противоестественным явлением, не ладящим с законами природы. Ход его мыслей прост: поскольку имеются ранения, надо искать их причину. Эти мошенники “братья” способны на подделку для привлечения внимания. Если эти сенсационные раны будут защищены от их уловок, их можно будет скоро разоблачить. Д-р Биньями проверяет нетронутые печати и ждет.

А теперь представим себя на месте бедного падре Пио, с которым обращаются как с каким-нибудь диковинным животным. К физическим страданиям, зачастую невыносимым (например, когда они с удовольствием прощупывают сквозную рану, нажимая пальцами с двух сторон и убеждаясь, что там ничего нет), добавляется духовная агония, в которую погружает его Господь, ощущение профанации “царской тайны”, моральное одиночество среди всех этих ученых мужей, мысли которых он читает и во власти которых находится. Наконец, через пятнадцать месяцев д-р Романелли решился написать следующее заключение:

“Повреждения на кистях падре Пио покрыты тонкой красноватой пленкой. Нет ни грануляций, ни припухлости, ни воспалительной реакции тканей. Я убежден и даже уверен, что раны эти не поверхностные. Надавливая их пальцами с двух сторон, я чувствовал пустоту, проходящую насквозь через всю кисть.

Не могу сказать, смог бы я соединить пальцы, если бы надавил сильнее, ибо эти опыты, как и любое надавливание, вызывают у пациента резкую боль.

Тем не менее я неоднократно подвергал его этому мучительному испытанию по утрам и вечерам и должен признать, что каждый раз констатировал одно и тоже.

Повреждения на ступнях имеют те же признаки, что и на кистях, но по причине толщины ступни я не мог произвести таких же опытов, как на кистях.

Рана на боку представлет собой разрез с четкими краями, параллельный ребру, длиной в 7-8 см, проходящий через мягкие ткани на неопределенную глубину и обильно кровоточащий. Эта кровь имеет все характеристики артериальной крови, края раны свидетельствуют, что она не поверхностная.

В тканях вокруг раны не наблюдается никаких признаков воспалительного процесса; они болезненно реагируют на малейшее прикосновение. На протяжении 15 месяцев я посещал падре Пио четыре раза и хотя констатировал некоторые изменения, не нашел медицинской формулировки, позволяющей классифицировать эти раны”.

Тем временем д-р Биньями, к своему величайшему удивлению, вынужден был констатировать, что, несмотря на все его меры предосторожности, “радикальные” повязки, которые он наложил на раны бедного падре, не дали никаких результатов и что эти “странные повреждения” не проходят, причем “никогда не инфицируясь и нисколько не гноясь”.

Поэтому врачам пришлось искать других объяснений, столь же научных. Падре Пио подвергли тщательнейшему медицинскому осмотру, все его органы прошли через придирчивый анализ. Интересно, что не было обнаружено ни малейших следов его прежних легочных болезней. Никаких симптомов заболевания – органического, психического или нервного. Медики не знали, что и подумать и, по своему обыкновению, укрылись за плотной завесой тарабарщины, недоступной профанам.

Наконец, пришел д-р Феста. Поначалу он был столь же недоверчив, как и его коллеги, но он умел смотреть и был достаточно скромен, чтобы предпочитать теориям факты. Ему пришла в голову счастливая мысль – смотреть на падре Пио не только как на “случай”, требующий объяснения, но и как на живое существо. После того, как он подверг падре не менее тщательным осмотрам, чем его коллеги, у него хватило мужества признать, что “такого рода ранения” наука объяснить не может. Покоренный кротостью и терпеливостью “больного”, он подружился с ним, и ни он, ни падре никогда не имели повода разочароваться в этой дружбе. Умное и объективное заключение доктора способствовало тому, чтобы рассеять предубеждения некоторых кругов Ватикана и монастырского начальства падре Пио. Наконец его отпустили с миром.

Но не забудем, что помимо священных ран бедный падре разделял с Христом на протяжении более двух лет позор, падение и рубище сумасшедшего. Это моральное испытание было для него более жестоким, чем непрерывная боль в стигматах.

Вот уже пятьдесят дет, как он ими “украшен” – для поучения одних и к возмущению других. Ибо не будем строить иллюзий: до самой своей смерти падре Пио будет, как и его Учитель, соблазном для многих скептиков. Злоба и глупость никогда не сложат оружия. А может быть, некоторые слишком пылкие друзья падре Пио больше ему навредили, даже в глазах церковных властей, чем явные враги? Канонизируя его при жизни, они не только нарушали мудрые предписания Святого Престола, но и мешали деятельности апостола, знающего, что он – ничто по сравнению с Тем, Кого он представляет .

Осмелюсь сказать, что для того, чтобы узнать падре Пио, надо быть выше “рекламы” его стигматов. Что тут бесспорно, трогательно и восхитительно -это то, что на протяжении пятидесяти лет этот человек расплачивался за людские души своей кровью. Некоторые уточняют: ежедневно “он теряет примерно чашку” крови. Поэтому ему приходится постоянно быть осторожным. За исключением того времени, когда он служит мессу, он всегда носит митенки, -днем коричневые, ночью белые; стирает он их сам, в своей келье. Рана на боку так кровоточит, что ему приходится по нескольку раз в день менять повязки. Святейшая Канцелярия строго запретила их раздавать.

Эта мудрая мера предосторожности не должна ли нам напоминать, что не только тело падре Пио, но и душа его кровоточит? И что искупительное значение этих стигматов – в слове “да”, которое он снова и снова повторяет, по своей доброй воле, своему Господу, приглашающему его разделить божественную Агонию? Благодать не дается раз и навсегда даже падре Пио! По величию его харизм мы можем догадываться о том, как он рискует и на каком осадном положении он живет всю свою жизнь. Ибо враг рода человеческого, “этот скверный малый”, как называет его падре Пио, так и норовит внести раздор между телом и душой, погруженной в смертные муки. Пока длится жизнь, не прекращается и спор, сохраняется риск. И, приняв его за “сверхчеловеческое” существо – как говорят к слову и не к слову его слишком наивные почитатели – мы окажем ему дурную услугу. Ибо его величие в том, чтобы быть живым изображением своего Распятого Учителя, Человека страданий (а не “сверхчеловека”), каждое мгновение приглашающего его продолжить Свои Страсти – и падре Пио должен каждое мгновение подтверждать свой выбор. Повторяем: все значение его телесных ран – лишь в том, что они -знаки его души, беспрестанно соглашающейся “завершить то, чего не хватает в Страстях” (Кол 1.24) для спасения мира. Что ж, Церковь не смеется над ним, а защищает его.

Близких ему людей падре Пио просит молиться за него. То, что наша суетность принимает за знак отличия, для него по-прежнему тяжелейшее испытание. Сперва оно оглушило его, через несколько месяцев он начал привыкать. Вместе со Своими ранами Господь дает ему Свою силу. Все те, кто знают его с памятного дня 20 сентября 1918 г., говорят, что несмотря на постоянные кровотечения и недостаточное питание, состояние его здоровья, бывшего до того таким хрупким, значительно улучшилось. Чтобы не стеснять своих собратьев, он разделяет с ними полуденную трапезу, но вот уже скоро сорок лет, как его меню включает лишь салат, зелень, иногда рыбу, сыр, лимонад или вино. Утром, после мессы, он выпивает большой стакан воды.

Чем выше душа, говорит святой Иоанн от Креста, тем глубже внутрь уходят испытания. Достаточно сравнить лицо юного падре Пио, сфотографированного по приказанию начальства после стяжания стигматов, лицо пылкое, но слегка напряженное и измученное, с его прекрасным, умиротворенным, сияющим лицом в зрелом возрасте, чтобы догадаться о глубине его духовной жизни. Страдает ли он меньше? Думается, что скорее наоборот, но в его душе верного служителя царит радость. Когда душа расцветает в благодати, тело преображается и становится светом, как сказал Господь. Власть, которой он обладает над осаждающими его толпами, очевидно, происходит от харизматических даров, которыми он наделен, но еще более – от присутствия Того, Кто в нем отражен, Кого он символизирует. Если вы не пойдете дальше его внешности, его стигматов, его дорогой для нас улыбки – к Тому, Кто душа его души и жизнь его жизни -вы не принесете падре ничего, кроме вреда!

Сан сделал его ловцом человеков, его стигматы и целая гамма страданий, физических и духовных, о которых мы едва догадываемся, связали его со Страстями – падре Пио служит душам, и в этом смысл его жизни.

Бог дал ему для этого чудесные харизмы. Духовный путь, который начинается с его чудес, заканчивается у решетки исповедальни. Как и святой кюре из Арса (на которого он, кстати, немножко похож), он буквально стал добычей грешников.

Из рассказов его братьев по ордену и духовных сыновей я начала догадываться, чего ему стоят некоторые обращения. Он чувствует приближение этих блудных сыновей издалека. За несколько дней до их появления он начинает вымаливать им прощение. “Еще одна крупная рыба плывет в ваши сети”, – сочувствуют ему братья-монахи. И падре Пио предлагает в качестве выкупа свои раны – кровь своего тела, кровь своей души. “Без пролития крови не бывает прощения”, – сказано в Послании к Евреям. Почему же наша короткая память об этом забывает? Если души от нас ускользают, то это потому, что мы не платим за них настоящей цены.

И вот он окончательно поселяется в Сан-Джованни-Ротондо. После двух лет тщательных обследований занимавшиеся диагнозом медики вынуждены признать, что такие раны современной медицине неизвестны. Внимательно следящий за событиями Ватикан рекомендует крайнюю осторожность. Монастырское начальство подумывало о том, не лучше ли перевести его куда-нибудь в другое место, где он не так известен.

Эта новость быстро распространилась в округе. Все так и вскипело. Добрые апулийцы с этим не согласны! Это еще что такое – отбирать у них их святого? Пусть только попробуют!

В одно прекрасное утро монастырь отцов капуцинов оказался в осаде. Крестьяне, собравшиеся отовсюду с “топорами, косами и дубинами”, контролировали все подступы и наблюдали за выходами. Поведение осаждающих было таким угрожающим, что монастырским властям пришлось смириться с реальностью. Раз его не выпускают, падре Пио не уедет.

Но раз уж так, его окружат тысячью предосторожностей. Никаких “реликвий”. Никаких ножниц, так и рыщущих у подола его рясы! Несколько здоровенных братьев назначаются ему в телохранители.

Начиная с 1924 года, ему запрещено писать. Мера предосторожности и милосердия, ибо его бедным негнущимся пальцам трудно держать перо. С 1918 г. он не может сжать кулак. Поскольку его корреспонденция все возрастает, у него появляются секретари, попеременно записывающие его ответы, обычно очень немногословные: “Падре Пио молится за вас. Вера и мужество”. Но это не пустые слова. Падре Пио принимает близко к сердцу все, о чем его просят молиться.

В 1924 г. какие-то жалкие людишки начали против него клеветническую кампанию, и в результате падре Пио был приговорен к полному затворничеству, лишь в 1939 году ему было разрешено переступить порог монастыря. Одно время было даже запрещено ходить к нему на мессу.

Там, где другие кричат о несправедливости, мы видим лишь испытание, наверняка пошедшее на пользу падре Пио и даже его апостольской деятельности.

С 1939 г. у падре Пио развязаны руки, что еще не значит, что его оставили в покое! “Тем лучше, – говорит он смеясь, когда ему рассказывают о какой-нибудь новой сногсшибательной глупости, распространяемой на его счет, – тем лучше! Раз дьяволу неймется, значит он недоволен. Что должно нас тревожить – так это его молчание”.

Он невозмутимо идет своим путем. У его исповедальни всегда толпы.

Падре Пио приходится сражаться со столькими несчастиями, физическими и моральными, и он не может исцелить всех, раз на это нет воли Божьей. Поэтому однажды ему пришла в голову святая мысль – нельзя ли направить все эти страдания в одно русло и, так сказать, “использовать”. Он основал знаменитый “Casa Sollievo della Sofferenza”, на протяжении многих лет собирающий дары и приношения паломников. Строительные работы удалось завершить благодаря крупной сумме, пожертвованной президентом ЮНРРА (Администрация Объединенных Нации по вопросам помощи и послевоенного восстановления.), Фьюрелло ла Гуардия, уроженцем Фоджи (См. Эпилог, стр. 172 и след.). И тут, как и во многих делах, “слишком человеческое” мешало божественному, и на это дело, столь дорогое сердцу падре Пио, обрушились жестокие испытания. Недавняя смерть его духовного сына и друга, д-ра Сангвинетти, повергла его в пучину скорби, пи шет он мне. Это тоже, вероятно, предусмотрено. Святость измеряется не успехами, а поражениями, которые оборачиваются плодами искупления, как крест оборачивается пасхальной радостью.

Такова история падре Пио, апостола из Сан-Джо-ванни-Роттондо. А теперь посмотрим на нее вблизи. Почти все факты, о которых я здесь сообщаю, были переданы мне устно людьми, заслуживающими доверия, иногда очевидцами.

ГЛАВА Х

В тех нескольких письмах падре Пио, которые у нас под рукой, есть два места, содержащие скрытый намек на факты, необъяснимые общеизвестными законами природы; значение этих намеков становится ясным в контексте последующих событий.

10 декабря 1914 г. молодой двадцатисемилетний монах пишет: “Несколько дней назад Господь позволил мне навестить Джовину и через мое посредство осыпал ее Своими милостями… Тогда мне показалось, что ей стало лучше. Прежде всего, прошу вас, чтобы Джовина ничего не узнала о моем посещении: тайну Царя надлежит хранить”.

Это означает ни больше, ни меньше, как то, что падре падре Пио может наносить такие визиты, которых облагодетельствованные им люди даже не замечают. По-видимому, речь идет об одной из его духовных дочерей, серьезно больной, которой после этой таинственной встречи вдруг полегчало.

Второй такой случай описан в письме от 28 сентября 1918 г. Самое забавное в этих признаниях, что он приносит их в виде извинения! “Вы жалуетесь, – пишет он группе терциариев, – что я не удовлетворяю всех ваших просьб, и шлете мне свои милые упреки. Поэтому мне остается только извиниться… Знайте,что с некоторого времени я страдаю провалами памяти, несмотря на все мое желание удовлетворять ваши просьбы. Но я догадываюсь, что, в сущности, это великая благодать, что Господь мне напоминает только о тех лицах и вещах, о которых хочет. Ибо это Он, Господь, неоднократно показывал мне людей, которых я никогда в жизни не видел и о которых никогда не слышал, с единственной целью – чтобы я помолился за них; и в этих случаях Он всегда мне внимает. Напротив, когда Господь не хочет внять моей просьбе, Он делает так, что я забываю помолиться даже за тех, кого я твердо обещал не забыть в своих просьбах. Иногда память изменяет мне настолько, что я забываю о насущных нуждах, как-то: пить, есть и тому подобное. Однако я благодарю Провидение за то, что Оно никогда не позволяет мне забывать об обязанностях моего сана”.

Очевидно, что начиная с этого времени, он знает, что такое билокация, и, что еще важнее, он полностью отдает свою душу в распоряжение Св. Духа, так что Господь может располагать его молитвой по своей воле. “Странные провалы памяти”, на которые он жалуется, могут происходить и по воле Провидения. Вот эти души специально ему поручены, а те – нет. Тут уже ничего не поделаешь: он даже не запоминает имен тех, за кого он “не отвечает”. И тут тоже: Господь – единственный Хозяин, а падре Пио лишь располагает “талантами”, доверенными его верности .

Сколько обращений начиналось с чудесного исцеления или с неожиданного появления падре! Приведем факты – преимущественно мало или плохо известные.

После одного поражения генерал Кадорна предается мрачным мыслям, помышляя о самоубийстве.

Однажды вечером генерал, расставив часовых, удалился в свою палатку и взял в руки револьвер… Вдруг какой-то монах в грубошерстной рясе на мгновенье замер у входа, предостерегающе грозя ему пальцем: “Ну-ну, генерал, без глупостей!”.

А ведь генерал строго-настрого запретил его беспокоить. Вне себя от гнева, он выбегает из палатки -никого. Он спрашивает у часовых – они клянутся и божатся, что никого не видели, никого не впускали. Гнев сменяется удивлением, и вот он уже не так одержим мыслью о самоубийстве. Генерал дает себе отсрочку. Он спасен. Однако он снова и снова возвращается к этой истории, упорно стараясь найти к ней ключ. Что это за молодой францисканец, у которого хватило дерзости нарушить его одиночество и достало силы на то, чтобы револьвер выпал из рук генерала? Война кончается. Появляются слухи о падре Пио. Генерал Кадорна хочет сам удостовериться во всем и отправляется инкогнито, одетый в штатское, в Сан-Джованни-Ротондо.

А это как раз то время, когда падре Пио сидит под замком и отдан в руки медицины. Говорить с ним нельзя! Генерал настаивает. “Разрешите хотя бы посмотреть на него!” – “Хорошо, – отвечает отец игумен, -вы останетесь вон там, в коридоре. Когда мы будем проходить в церковь на послеобеденную молитву, вы его увидите”. Генерал притулился в уголке и ждет. Проходят монахи – он узнает своего ночного гостя. Падре Пио улыбается ему и грозит пальцем – не то грозит, не то дразнит, как если бы хотел сказать: “Вы еще дешево отделались!”

Монсиньор Фернандо Дамьяни, генеральный викарий Сальтской епархии в Уругвае, хотел, как и мно-102

| гие другие, окончить свои дни близ падре Пио в Сан-Джованни-Ротондо.

– Нет, – сказал падре, – ваше место в вашей епархии.

– Но тогда, падре, – ответил монсиньор Дамьяни, -обещайте мне, что в смертный час вы будете со мной.

Падре на мгновение задумался: “Да, я вам это обещаю”.

В 1941 г. монсиньор Альфредо Виола, архиепископ Сальто, отмечал свою “серебряную мессу”. На юбилее присутствовали все уругвайские и многие аргентинские епископы. Ночью монсиньор Барбьери, архиепископ Монтевидео, от которого мы узнали эту историю, вдруг проснулся от стука в дверь. Он крикнул: “Кто там?” Вошел неизвестный капуцин и сказал: “Идите к монсеньору Дамьяни, он умирает”. Архиепископ разбудил нескольких священников и бросился к монсиньору Дамьяни, у которого только что был сильнейший приступ грудной жабы. Находясь в I полном сознании, он безропотно принял последнее причастие и соборование, затем, после недолгой агонии, спокойно отошел, умиротворенный. Каково же было удивление присутствующих, когда они обнаружили на его ночном столике эти несколько слов, нацарапанных карандашом, слабеющей рукой:

“Падре Пио пришел!”

Архиепископ Монтевидео берег эту последнюю весточку от своего друга, как зеницу ока. Он захотел увидеть собственными глазами падре Пио, чтобы убедиться, что это он позвал его к постели умирающего. 13 апреля 1949 г. представился случай: он навестил падре Пио и узнал его. Однако, чтобы уж полностью удостовериться, он неожиданно задал ему прямой вопрос. Падре Пио не ответил. Подумав, что падре его не расслышал, архиепископ повторил вопрос. Падре 103

Пио по-прежнему молчал. И тогда монсиньор Барбье-ри рассмеялся:

– Понимаю!

– Ну да, – хитро улыбнулся падре Пио, – понимаете.

Харизмы падре Пио имеют строгие пределы, определенные Богом. Его билокации, которые не происходят по его воле, а отвечают определенным замыслам Безграничного Милосердия, скромным служителем которого он является, никогда не проявляются по каким-нибудь пустячным поводам или вовсе без повода, как можно было бы подумать, читая описания некоторых происшествий, составленные пылкими поклонниками. Падре Пио “гуляет” по свету не ради своего удовольствия, а потому, что так требует Господь, потому что его воля полностью подчинена воле Божьей. И тут нам не следует путать ни причину с орудием, ни просто галлюцинации с бесспорными фактами.

Билокация, хорошо известная в жизни святых – это как бы предвкушение той “эфирности”, которую обретут тела, когда восстанут во славе. Однажды падре Пио задали вопрос на эту тему, и он ответил как всегда, в своем ворчливом тоне:

“Ну, ну, они все же не так глупы, чтоб не замечать, что они перемещаются. Как? Это уже другой вопрос. Душа ли увлекает за собой тело или тело душу? Во всяком случае, они полностью сознают это и знают, куда направляются”.

Друзьям падре Пио хорошо известны те минуты, когда он внезапно преображается и смотрит с отсутствующим видом. Это “находит” на него в самых разных местах, зачастую в исповедальне. Одна из его духовных дочерей мне рассказала, что однажды, когда она только начала свою исповедь, падре Пио резко прервал ее: “Молчи!” Казалось, он к чему-то прислушивается. “Его лицо стало совсем другим, – рассказывала она, – но мертвым он не казался”. Она терпеливо ждет, не вставая с колен. Это продолжается довольно долго. Наконец, падре Пио глубоко вздохнул, что-то пробормотал, склонился к окошку, и исповедь продолжилась.

Такое с ним происходит часто, и братья уже привыкли к тому, что падре Пио иногда “отсутствует”. Однако я бы не советовала задавать ему нескромные вопросы на эту тему! Нескромных он так умеет поставить на место, что начисто отбивает у любопытных всякое желание настаивать. Однако некоторые факты имели слишком много свидетелей или же слишком уважаемых свидетелей, чтобы в них можно было усомниться. Например, дон Орина – его показания находятся в стадии рассмотрения – своими глазами видел падре Пио в базилике Святого Петра в Риме в день беа-тификации святой Терезы Лизийской. Один римский прелат потребовал у него показаний и он все подтвердил. Между тем падре Пио в это время было запрещено выходить из монастыря в Сан-Джованни-Ротондо… Сопоставление фактов проливает свет на этот случай. Один человек, хорошо знавший падре Пио, как-то сказал мне, что “святая Тереза Младенца Иисуса для падре Пио дороже всех других святых”. Чудотворец и смиренная кармелитка, в жизни не творившая никаких чудес, идут одним и тем же “малым путем” – путем полного самоотречения – и во многом сходны друг с другом. Когда за несколько лет до беатификации м-ль М.Б. показала падре Пио фотографию юной кармелитки и попросила ее освятить, он сказал: “Я не могу освятить изображение этой монахини, ибо она еще не причислена к лику святых, но придет время, когда она будет прославлена, ибо это святая, великая святая”.

Это чудесно, как Господь заботится о своих друзьях. Раз итальянский капуцин и французская кармелитка относились друг к другу с такой теплотой и доверчивостью, то, вероятно, один из них мог присутствовать там, где воссияла слава другой.

Бывали случаи, когда падре Пио проходил сквозь закрытые двери, к великому изумлению тех, кто его подстерегал. Это изящный способ осадить докучливых посетителей и избежать встречи с любопытными.

А вот два факта, о которых мне рассказали свидетели.

Группа паломников сторожила у дверей, через которые должен был пройти, чтобы попасть в церковь, падре Пио. Настоящая засада, никуда не денешься! Проходит час, два часа, три… Время тянется медленно, но ничего: “Падре Пио должен пройти через эту дверь – и пройдет!” Наконец, их замечает какой-то капуцин: “Кого вы ждете, люди добрые?” – “Падре Пио! ” – “Но он уже давно в церкви, он исповедует!” Паломники растерялись: “Через какую дверь он прошел?” – “Разумеется, через эту!” – “А мы его не видели!” Монах улыбнулся: “Раз вы его не видели, значит, он не хотел вас видеть. Падре Пио здесь, чтобы исповедовать, а не болтать…” Тогда они поняли.

В другой раз жителей Сан-Джованни-Ротондо переполошил такой случай. Роскошный лимузин остановился у паперти; из него высыпала стайка нарумяненных дамочек в коротких юбках, и с ними зубоскал, их альфонс. Это была какая-то театральная компания, специально сделавшая крюк, чтобы посмотреть на святого и повеселиться в свое удовольствие. Юнец декламировал с актерским пафосом: “Где падре Пио? Я пришел, чтобы он меня обратил!” Его дамы прыскали от смеха; брат-привратник не знал, как быть. Как-никак, человек обратиться хочет… Пошлю их к падре, пусть он сам разберется! “Идите в ризницу, люди добрые, он уже начинает исповедовать!”

Продолжая зубоскалить, они идут через всю церковь, проходят мимо главного алтаря, не преклонив колен даже для виду. “Где падре Пио?” – спрашивает альфонс. “Только что вышел, – говорят ему, – вы, наверное, видели, как он выходил”. – “Нет…” – “Не может быть!” Собравшиеся в ризнице паломники с некоторым удивлением посматривают на эту шумную компанию, но, привыкшие к тому, что в сети падре Пио попадает “крупная рыба”, любезно предлагают свои услуги…

Падре Пио ищут в церкви, в монастыре, в саду -безрезультатно! Шутники упорно ждут, им не терпится, у них вытягиваются лица, насмешливые улыбки застывают на губах”. “Сожалеем, – говорят капуцины, – мы не можем его найти”. “Он что же, вышел?” – “Конечно же нет!” – “Так где же он?” Брат Джерар-до пожимает плечами: “Кто его знает?”.

Взбешенные и растерянные незваные гости садятся в машину: она исчезает в облаке пыли, под крики и ругательства отъезжающих. У порога церкви люди глядят им вслед, затем оборачиваются – и видят падре Пио. “Где же вы были, падре? Где только вас не искали!” Падре Пио улыбнулся: “Расхаживал перед вами взад-вперед, только вы меня не замечали “. И спокойно вернулся в исповедальню.

Нам не известно, чем кончилось это приключение, но те, кто знает падре Пио, очень бы удивились, если бы оно не завершилось каким-нибудь “великим обращением”, Чтобы пробудить некоторые души, падре Пио иногда поступает круто, но он не так-то легко отказывается от “крупной рыбы”.

Как ревностно следит он за духовным ростом своих сыновей и дочерей!

Если он берет на себя заботу о чьей-либо душе, ничто на свете не заставит его отказаться от нее. Он следует за ней, оставаясь вблизи или на расстоянии так “неумолимо”, сказал мне с улыбкой один мой знакомый, “что хочешь-не хочешь, надо идти вперед”.

“Я никого не зову и никого не прогоняю”, – говорит он тем, кого смущает вид осаждающей его толпы. Конечно, его стигматы и его чудеса приносят ему популярность, но достаточно самого поверхностного опроса членов его “прекрасной команды” (так называла своих духовных детей святая Екатерина Сиеннская), чтобы убедиться, что все эти души притягиваются к нему ничем иным, как его ненасытной любовью. Как устоять перед тем, кто готов отдать за вас свою жизнь? А ведь так любит падре Пио тех, кто доверился ему.

Никак не скажешь, что он их балует! Самые любимые его дети должны без отдыха бежать за ним по пятам, разделять все его апостольские заботы и страдания. Может ли он предложить им подарок больший, чем божественное подобие? Между тем, чтобы уподобиться Господу нашему Христу, нужен крест. Люди, близкие падре Пио, рано или поздно обретают свой крест. И неотделимую от него радость. Непоколебимый оптимизм падре Пио сообщает его сыновьям и дочерям этот дерзновенный дух, готовность с улыбкой пойти на любые жертвы. Если это правда, что дерево узнают по плодам – в детях падре Пио отражается душа их отца.

Они не поднимают шума. Я бы даже сказала, что чем больше они преданы своему делу, тем меньше их видно. Их можно безошибочно отличить от других прежде всего по особому стилю – простоте, смирению и францисканской радости. Если кто знает больше других – так это они, но говорят они меньше всех. На мой наивный вопрос одна из его самых любимых духовных дочерей, не задумываясь, ответила прямо:

“Падре запрещает нам привлекать внимание к его делам и восхвалять их. Этим занимается Бог”.

Скромность и простота духовных детей падре привлекает к ним людей. Вероятно, многие ощущают исходящее от них особое благоухание.

Даже его чудеса предназначены в гораздо большей степени для людей чужих и для “важных персон”, чем для его друзей. В самом деле, что может он им предложить более прекрасного, чем возведение в ранг апостолов – что означает: тружеников Искупления?

В начале этой книги мы познакомились со слепым Петруччо. Ему тридцать восемь лет. В четырнадцать лет его зрение – начало ослабевать. Падре Пио очень его любит.. Как-то раз он спросил его:

– Знаешь ли, ты, сынок, что на свете есть множество людей, которые грешат глазами?

– Что ж, падре, пусть Бог заберет мои глаза: я отдаю их Ему за грешников.

Падре Пио не просил о его исцелении! Тот самый падре, который смог вернуть зрение глазам без зрачков – я имею в виду глаза Джеммы ди Джорджи – держит при себе слепого Петруччо, как самое простое из сокровищ. Все те, кто совершил паломничество в Сан-Джованни-Ротондо, знают Петруччо! Живой и веселый, он без малейшего затруднения ходит по всему монастырю и его окрестностям, расточая жизнерадостность всегда готовый оказать другим свои скромные услуги – скажем, отнести на почту скопившиеся за день письма или ответить на вопросы приезжих. Его прекрасное лицо, освещенное внутренним светом – неотъемлемая часть обстановки этого места, где на людей нисходит благодать. Это лицо говорит о падре Пио больше, чем десятки книг.

“Мне иногда кажется, – сказал мне один из его духовных сыновей, – что падре Пио круглые сутки прислушивается к тем, кто его зовет”. И рассказал мне такую историю.

Однажды вечером они приехали в Сан-Джованни-Ротондо большой компанией. Приехав, сразу же заговорили о падре, в простоте душевной перечисляя благодати, которые будут у него просить, и поручая своим Ангелам-хранителям как можно скорей сообщить ему о них.

На другой день они подступили было к падре Пио после мессы, но он тут же их осадил: “Сорванцы! И ночью мне нет от вас покоя”. Его улыбка противоречила его словам. Они почувствовали, что все их просьбы исполнены.

– Ему никогда не нужно повторять что-нибудь по десять раз, даже мысленно! – уверял меня кто-то другой. И в подтверждение привел этот прелестный пример.

У одной славной женщины из местных серьезно заболел муж. Она бросилась в монастырь, но как подступиться к падре Пио? Чтобы попасть к нему в исповедально, нужно ждать своей очереди не менее трех дней! Во время мессы бедняжка места себе не находит, суетится, то туда пройдет, то сюда; наконец, вся заплаканная, она рассказывает о своем великом горе Мадонне делле Грацие, через посредство ее верного служителя. Начинаются исповеди – она прибегает к тому же приему. Наконец – “чего хочет женщина, того хочет Бог” – ей удается проникнуть в знаменитый коридор, где можно “взглянуть одним глазком” на падре Пио. Увидев ее, он удивился:

– Маловерная женщина, ты мне уже все уши прожужжала, у меня от тебя голова болит! Что я, глухой, по-твоему? Ты мне уже пять раз все сказала – в правое ухо, в левое ухо! Я понял, понял…

Тут он улыбнулся: “Беги домой. Все в порядке”.

В самом деле, ее муж выздоровел.

Иногда помощь, которую он оказывает в последний момент приходит более эффектно. Во время Освобождения одна из его духовных дочерей была задержана как “фашистка”. Военный суд партизан приговорил ее к смерти. Она не совершала преступлений, в которых ее обвиняли, но как это доказать? Когда на нее надевали наручники, чтобы отвести к месту казни, она схватила четки и фотографию падре Пио. “Падре, – всхлипывала она, – падре, помогите!”

Когда ее вели, толпа неистовствовала, в нее швыряли камнями, оскорбления сыпались градом. Ни жива ни мертва она пришла, наконец, к месту, где ее ожидал взвод, назначенный для расстрела, как вдруг все движение на улице остановилось из-за длинной колонны танков, санитарных автомобилей и солдат, шедшей на север. Командир взвода приказал подождать, пока пройдет колонна. Он стоял на танке и ждал, “как загипнотизированный”.

“Когда все они пройдут, – думает девушка, – пробьет мой последний час. О падре, падре, почему ты не здесь!”

Так вот, этой отсрочки хватило друзьям девушки, чтобы установить ее алиби и доказать ее невиновность. Доносчики, поняв, что попали в переплет, теперь уже сами тряслись от страха перед возмездием, как вдруг кто-то принес известие о том, что казнь отложена из-за прохождения войск. В тот момент, когда на роковую дорогу выходили последние отряды, девушка встрепенулась, услышав треск мотора. “Неизвестный синьор, приехавший в автомобиле”, вдруг объявил ей, “что она освобождена”, и запросто отвез ее домой.

Но самое интересное в этой истории еще впереди. В Италии, как и во Франции, банды грабителей врывались в дома осужденных и под шумок грели руки под предлогом, что ищут взрывчатку. В тот самый момент, когда несколько таких налетчиков уже начинали грабить квартиру этой девушки – на глазах ее сестры, обомлевшей от ужаса – их ошеломил громкий и властный голос: “Прекратите!” Они в ужасе переглянулись, ибо голос, казалось, исходил из мегафона, а никаких признаков мегафона в доме не было. И снова раздалось: “Прекратите!” еще более громкое и гневное – тут они бросились наутек. Когда приговоренная девушка вернулась домой, сестра кинулась ее обнимать, всхлипывая от счастья. “Это был голос падре Пио, – говорила она, – это он спугнул воров!”

Через несколько месяцев, когда были сняты запреты на передвижение, девушка, о которой мы рассказали, отправилась на поезде в Сан-Джованни-Ротон-до. Падре Пио встретил ее с улыбкой:

– Ну и заставила ты меня побегать, дочь моя, своей верой! И больше не стал ничего объяснять.

Кто в Сан-Джованни-Ротондо не знает прелестного приключения римского инженера Тодини?

Однажды он допоздна задержался в монастыре и, выходя, увидел, что идет проливной дождь.

– А у меня даже зонтика с собой нет, – сказал он падре Пио. – Вы бы не могли приютить меня до завтра? Иначе я буду “мокрым, как курица”? – Нет, дитя мое, это невозможно. Но ты не бойся, я буду с тобой.

Инженер подумал, что такая “епитимья” – это уж слишком, даже если падре Пио будет мысленно с ним рядом, но ничего не сказал, поднял воротник, нахло-: бучил шляпу поглубже и храбро вышел под дождь, чтобы прошагать около двух километров, отделяющих монастырь от деревни. Каково же было его удивление, когда, ступив за порог, он увидел, что ливень вдруг прекратился! Когда он пришел к людям, у которых снимал комнату, дождь чуть накрапывал.

– Пресвятая Богородица, – вскричала его хозяйка, услышав, как он открывает дверь, – вы, наверное, промокли до нитки?

– В овсе нет, – ответил он, – дождь почти кончился. Крестьяне изумленно переглянулись:

– Как почти кончился! Да это настоящий потоп! Вот,посмотрите!

Они вышли на порог и увидели – в самом деле, “на-. стоящий водопад”.

– Вот уж целый час, как льет без передышки, как из ведра. Как это вы ухитрились не промокнуть?

– Падре Пио сказал, что будет со мной.

– А, ну раз падре Пио сказал… Вопросов больше не было. Сели ужинать.

– Конечно, – сказала хозяйка, неся блюдо дымящихся макарон, – конечно, падре Пио лучше любого зонтика!

Несмотря на суровый вид (это его способ защищаться), падре Пио – нежнейший отец, заботящийся о том, чтобы ни единый волос не упал с головы его детей. Как специалисту по “великим обращениям”, ему приходится умерять слишком уж неистовые порывы кающихся с помощью мудрых мер.

Красавица, богачка синьора Луиза Ваиро приехала в Сан-Джованни-Ротондо из чистого любопытства -впрочем, к нему примешивалось и желание ошеломить общественное мнение.

Как только она туда приехала, она почувствовала такую скорбь, ее грехи показались ей такими чудовищными, такими ужасными, что она разрыдалась прямо в церкви и плакала, не стыдясь своих слез. Ее душераздирающие рыданья привлекли к ней внимание некоторых духовных дочерей падре Пио – он в тот момент как раз приступал к исповеди. Его позвали, он подошел к синьоре Ваиро и сказал:

– Успокойтесь, дитя мое, милосердие Божье безгранично, и кровь Христова смывает все преступления мира.

– Я хочу исповедоваться, падре, – сказала гордячка (час назад она беспощадно издевалась бы над всяким, кто обратился бы к ней с таким предложением).

– Сперва успокойтесь, – сказал он мягко. – Завтра вернетесь.

Всю ночь синьора Ваиро перебирала свои грехи. Она не исповедовалась с самого детства! Представ перед падре, она (как и многие другие) вдруг обнаружила, что не может вымолвить ни слова. Она никак не могла начать свою исповедь – в горле стоял ком! Увидев ее в таком плачевном состоянии, падре начал мягким голосом перечислять события ее прискорбной жизни. Под конец он сказал:

– Помнишь еще что-нибудь?

Она так и задрожала от искушения. Неужели надо признаться и в этом страшном грехе, о котором он не сказал? Неужели не хватит этого потока грязи, этого стыда?

Падре Пио ждал, тихонько шевеля губами.

Наконец она решилась:

– Остается еще вот это зло, падре.

– Слава Богу, – радостно вскричал он, – этого-то я и ждал*. Отпускаю тебе грехи, дочь моя. ? Обратившись, синьора Ваиро с рвением неофита принялась следовать примеру кающихся великих грешников.

Одним зимним утром она решила пойти в церковь босой. Дул ветер, шел дождь, стоял страшный холод, ; как это часто бывает на склонах Монте-Гаргано.

Промокнув до нитки, с окровавленными ногами (в те времена дорога в церковь была каменистой), она наконец дошла до церкви и потеряла сознание на пороге от холода и боли.

Открыв глаза, она увидела склонившегося над ней падре Пио:

– Дочь моя, даже в святом раскаянии надо соблюдать меру, – сказал он ей. Затем, легонько дотронувшись до ее плеча, добавил:

– К счастью, эта вода не мочит.

Каково же было удивление всех присутствовавших, когда они увидели, что одежда синьоры Ваиро высохла во мгновение ока!

Крестьянский сын, падре Пио очень остро реагирует на бедствия, угрожающие урожаю; бывает так, что он справляется с ними одним махом.

15 мая 1932 г. группа паломников из Болоньи направлялась к монастырю; вдруг они увидели, что дорога пред ними буквально кишит черными гусеницами, они попытались обойти гусениц, но не смогли: с двух сторон дороги поднимались крутые обрывы, над которыми цвел миндаль. Пришлось им идти по гусеницам.

* Обычный прием падре Пио, когда он “помогает” исповедоваться.

Придя в городок, они спросили об этом странном явлении.

– Очень просто, – ответили им. – Рядом с монастырем есть целая миндальная роща. Там вдруг развелось столько гусениц, что весь урожай был под угрозой. А ведь на доходы с этого урожая живет целая семья. В отчаянии бедняги обратились к падре, умоляя помочь. Тогда падре Пио вышел на эспланаду и размашисто прекрестил миндальные деревья. Гусеницы тут же бросились наутек. Вы видели, сколько их было! Бедняги теперь могут спать спокойно. Этой зимой они без хлеба не останутся.