Home / Разное / Наталья Боровская: «Иисус Евангелия и Иисус искусства – одна и та же личность»

Наталья Боровская: «Иисус Евангелия и Иисус искусства – одна и та же личность»

Недавняя презентация моей книги «Очерки по истории христианского искусства» всколыхнула серьезный вопрос о роли художественной культуры в христианской жизни. Вопрос, кажущийся на первый взгляд праздным.

С тем, что общение с великим искусством необходимо для образования и эстетического развития личности, никто не спорит, хотя на практике эта идея далеко не всегда реализуется. Про сакральный художественный образ как Святое Писание для неграмотного и про различные теологические концепции художественного творчества мы тоже хорошо знаем. Но в реальном церковном пространстве часто приходится сталкиваться с тем, что в глазах многих людей искусство и духовная жизнь расположены в разных плоскостях. Вопреки тому, что Церковь во все времена остро нуждалась в художественной культуре, вопреки духовно-эстетическим размышлениям теологов и церковных деятелей, самые странные суждения по поводу роли искусства в жизни христианина приходилось слышать именно из уст верующих.

Заранее скажу: то, что предстоит читать дальше, к счастью, не есть всеобщее мнение. Автору этих срок довелось пережить немало замечательных моментов в ходе музейных или лекционных занятий со слушателями Школы Библии, студентами Института св. Фомы, духовными лицами из разных стран, да и просто с хорошими приходскими знакомыми и многому у них поучиться. Далеко не всем безразлично, что висит на стенах наших храмов, и как понимать духовные шедевры в коллекциях великих музеев. Но наряду с живым интересом в церковной среде всегда было, есть и, боюсь, будет существовать настороженно-недоверчивое, а порой и скептическое отношение ко всякого рода художествам. Точнее, даже не к самому искусству, а к возможности в нем разбираться. Именно способность понимать и оценивать произведения изобразительного искусства или шедевры храмового зодчества далеко не всем представляется важной частью христианского пути. Это своего рода вызов, с которым историку искусства нужно считаться и на который, при всем уважении к разным мнениям, все же необходимо отвечать.

Наиболее распространенные критические суждения по вопросу отношений верующего человека с христианским искусством (и, естественно, с искусством вообще) выглядят примерно так:

— Искусство в Церкви – бесполезная роскошь, ненужная простому человеку, а потраченные на него средства лучше бы отдать нуждающимся (одним словом, «для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?» (Ин. 12, 5)). Читая лекцию в теологическом учебном заведении бразильского города Белу-Оризонти, я от одного из священников услышала нечто похожее на приговор: «Для Церкви должны быть важнее всего интересы бедных, а бедные не ходят в музеи». Спорить с духовным лицом относительно Церкви как бы не комильфо. Хотя отказывать беднякам в эстетических запросах, однозначно сводя их жизнь к борьбе за физическое выживание, кажется похожим на первое искушение Христа в пустыне. Легко, конечно, успокоить себя тем, что суждение досточтимого padre – не более, чем его личное мнение, к тому же помноженное на специфику латиноамериканской духовной ситуации. Но сколько людей уже не в Бразилии, а в России держат в уме то, что у этого почтенного человека оказалось на языке?

— Где-то рядом с этим тезисом часто оказывается другой, во многом похожий и не менее «бесспорный»: что увлечение искусством – удел горделивых, равнодушных и сытых, и что, чем выше культурные запросы человека, тем меньше в нем сострадания и готовности кормить бездомных и помогать больным. Людей с такой позицией часто особенно раздражает церковная архитектура; художественное убранство готического или барочного храма для них – прежде всего нецелевое денежное вложение. При виде храма у них, как нельзя кстати, возникает классическое резюме о том, что Бог не в роскошных соборах, а в душе. Причем, говорится об этом с таким видом, словно сам Господь громогласно объявил, где Он есть, а где Его нет. Вероятно, в свете этой концепции наиболее адекватная архитектурная модель души – это барак.

— Искусство – всего лишь «развлечение», красивое, но пустое украшение пространства, не влияющее ни на богослужение, ни на духовное развитие христианина. Внимание к художественным шедеврам в знаменитых храмах – удел туристов-атеистов, ну а визит в музей — уж совсем «светское», то есть «бесполезное» мероприятие, вместо которого лучше Розарий почитать. Надеюсь, понятно, что против Розария автор ничего не имеет, более того – предлагает подумать, почему бы его не почитать в музее. Также понятно, что у каждого свои взгляды и свои отношения с Богом, и никто не собирается заниматься перевоспитанием. Но все же апология эстетического невежества в церковном пространстве не может не настораживать, особенно, если с ней выходят к людям духовные лица и монашествующие. Опять же, не пытаясь никому ничего навязать, все же зададимся вопросом, правомерно ли, занимаясь миссионерской работой, считать нормой полную некомпетентность в сфере христианской культуры и искусства, прикрываясь дежурной отсылкой на то, что апостолы были простыми рыбаками.  Особенно в нашем, российском обществе, в котором год от года растут религиозная индифферентность и отторжение прямой проповеди Евангелия, и где трансляция христианских ценностей через изучение искусства часто оказывается единственным методом, вызывающим уважение аудитории.

За 27 лет церковной жизни я слышала много подобных высказываний и не смогла к ним привыкнуть. Не только в силу своей профессии, а прежде всего потому, что пришла к Богу через музей. Еще будучи секулярным подростком советских времен, я ходила в будние дни по полупустым залам нашего музея изящных искусств имени Пушкина, по маленькой, но такой теплой экспозиции эпохи Возрождения, по пространству искусства XVII века, смотрела на Мадонн с младенцами, «Благовещение» Боттичелли, «Снятие с креста» Чимы де Конельяно, Иоанна Крестителя кисти Эль Греко, и на многое другое — и не могла насмотреться. Мне было 14, 15, потом 16 лет, я была убеждена, что ни в какого Бога не верю, и что мне просто очень нравятся эти картины. Церковь, Библия, верующие люди представлялись другой планетой, мрачной и пугающей, и не было ни малейшего желания туда попасть даже из любопытства. Но Иисус, Мария, святые, живущие в прекрасной живописи – это было совсем другое, мой мир, где всё и все оказывались родными, понятными и понимающими. Я не читала ни строчки из Евангелия – в моем окружении ни у кого даже мысли об этом не возникало: цитаты про воскрешение Лазаря у Достоевского с комментариями Раскольникова — вот и все Писание. Или – поскольку я училась на музыканта – «откровение» из учебника по музлитературе о том, что Бах в оратории «Страсти по Матфею» «под прикрытием религиозной легенды изобразил страдания угнетенного народа» (помню, как педагог, спокойная, добродушная дама, с криком выгнала с урока одноклассницу за вопрос о том, что это был за народ, и кто его угнетал). Но примерно к десятому классу я знала почти все евангельские сюжеты – из картин, икон, копий со статуй Микеланджело и потрясающих выставок из зарубежных музеев, ради которых выстоять зимой 5 часов в очереди реально казалось пустяком.

Я знала, что распятие Христа на кресте было чудовищным, страшным событием, потому что в картине Эль Греко «Распятие со святыми» с одной из таких выставок действие происходило в кромешной тьме, и резкие вспышки света оставляли ощущение того, что мир обезумел, так как в нем нет больше этого человека. Я знала по картинам, что красивое произведение Перголези Stabat Mater dolorosa, которое мы пели в школьном хоре – о страданиях Марии, видевшей Его смерть, минуту за минутой (и каково было после музея слышать, как учитель пения в ответ на вопросы младших детей о содержании того, что мы поем, говорил: «Да какая вам разница! Думайте о весне, о первых подснежниках, о солнышке!»).

Конечно, было еще немало работ светского плана, которые также очень нравились, и ходить по залам живописи импрессионистов или в Третьяковке по экспозиции Серова и Левитана было огромным удовольствием. Но все же больше всего хотелось «туда», к картинам про Него и Его близких, потому что эта живопись казалась прекрасней всего. Конечно, если бы в те годы понять, что красота живописи – знак присутствия в ней Того, Кто прекрасней сынов человеческих! Но дойти до этого своим умом в 15 лет я не смогла, а люди, рассуждавшие о подснежниках и угнетенном народе, в таком деле не помощники.

Но все пришло в свое время. И когда состоялась первая личная встреча с живым Богом, а потом обретение своего места в Церкви, истинного профессионального и духовного призвания (которые невозможно друг от друга отделить), тогда пришло понимание того, что в подростковые годы именно в музейных залах Бог поверил в меня, и через огромную тягу к связанному с Ним искусству дал Себя узнать. Оказывается, в то время я Его уже понимала и с Ним разговаривала, просто до рационального сознания этот факт дошел только через 20 лет. Душа намного глубже и мудрее разума, она раньше и точнее распознает Бога и задолго до разумного познания вступает с Ним в диалог. А мы часто понимаем это задним числом, словно ученики в Эммаусе, вспоминая о том, как горели их сердца, потому что они говорили с Воскресшим. И часто началом серьезных отношений души с Богом оказывается знакомство с христианским искусством, прогулки по музейным залам, экскурсии в храмы, как в памятники архитектуры, к чему мы часто относимся с нескрываемым раздражением («Как можно! Храм же не музей!»).

Искусство не просто принесло мне Христа. Начав читать Библию, я вдруг обнаружила, что Иисус Евангелия и Иисус искусства – одна и та же личность, Бог-любовь, с которым возможны близкие, нежные и доверительные отношения. Сегодня в глазах многих людей, как в Церкви, так и вне ее, Он кто угодно, только не тот, кто он есть в Евангелии — царь небесный, похожий на генерального прокурора, всегда готового покарать за грехи. Или директор сервисного центра, перед которым надо совершать некие ритуальные телодвижения, заставляющие Его оказывать нам услуги. Сегодня я абсолютно уверена, что истинного Христа Евангелия – Друга и, как потом выяснилось, Жениха, Того Единственного, Кто до конца может принять и понять, я не смогла бы узнать без искусства. И первые впечатления от текста Евангелия поражали именно тем, что я читаю про кого-то очень знакомого, кого я уже понимаю и теперь, через книгу, только узнаю новые подробности.

В пространстве искусства постоянно видишь Божественное милосердие. Прежде всего – в диалоге Бога с художником, который в повседневной жизни далеко не святой. Часто сталкиваешься с тем, как тяжело верующему человеку сопрягать вместе духовный шедевр, перед которым хочется встать на колени, и грешного, пьющего, живущего беспорядочной сексуальной жизнью автора. Великий Караваджо убил человека — не специально, в силу нелепой случайности, но от этого не легче. И судя по его биографии, эта трагедия — во многом следствие его образа жизни. Но когда, будучи ученицей 7-го класса, я увидела на выставке в ГМИИ его картину «Бичевание Христа», у меня был шок от светящегося, озаряющего все пространство зала обнаженного тела Спасителя. Я была девочкой 13-ти годов и толком ни в чем еще не разбиралась, но у меня возникло тогда желание провести хулиганский эксперимент и выключить в зале свет. Я серьезно шарила глазами по стенам, пытаясь найти выключатель, потому что о-о-чень хотелось посмотреть, будет ли в темноте тело Христа также светиться, как при электричестве. Столько света в этих красках, столько любви к Нему, и молитвенного трепета, от которого у советского ребенка без преувеличения сердце в пятки ушло! В 2011 году эту картину снова привозили в Москву из неаполитанского музея Каподимонте, и я снова пережила такое же потрясение, только уже на взрослом уровне, видя во всей этой ситуации великую Божью любовь. Ведь, согласно здравому смыслу, такой духовный шедевр не должен появиться в жизни художника – пьяной, беспутной, нравственно распущенной. И с таинственным опытом Милосердия искусство постоянно нас сталкивает. Пространство жизни художника очень часто становится для Христа Голгофой, где мастер своими поступками его мучает и распинает. Но потом он берет в руки кисть, и гроб Господень — его жизнь превращается в пространство Воскресения. В великом произведении христианского искусства, Христос всегда воскресший, даже если это картина «Положение во гроб». Потому что, в общении с ней воскресает к жизни во Христе душа человека.

Наталья Боровская lmcVD

Фото: Ольга Хруль

http://рускатолик.рф

Check Also

Ежегодное явление Богородицы визионерке Иванке Элез от 25 июня 2025 года

«Обновите семейную молитву. Молитесь, молитесь, молитесь». Богородица дала нам Свое материнское благословение. (С одобрения Церкви)

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *